Подсолнухи

Скотный двор в конце ограды, в огороде почти. Сарай беленый перегорожен надвое, в одной половине зимуют овцы с курами, в другой — корова с телком. К сараю со стороны речки двор пригорожен просторный — глухой, соломенный, в эту вот пору как раз хорош он для скота любого. Избушку за лето проветрило-просушило, оконца с весной Тимофей Гаврилович выставляет, а дверь всегда настежь. Крыши двора до картошки еще Тимофей Гаврилович выложил на четверть по всей поверхности объедьями сенными, жердями придавил объедья, чтоб ветрами не завернуло, не оголило крышу.

Держали они со старухой корову: без коровы и жизнь немыслима в деревне; двух овцематок пускали в зиму. Растел у коровы зимний был всегда, если быка приносила — оставляли себе, по заморозкам на мясо резали, телка — сдавали в совхоз. От поросенка который год отказались. Куры еще — пятнадцать кур, петух шестнадцатый. Наседку каждую весну сажала старуха на яйца. Теперь вот Тимофей Гаврилович рубил головы молодым петушкам на суп. А как подморозит, под праздники зарежет трех баранов, быка годовалого почти. Вдвоем им мяса этого от заморозков до ростепели апрельской вдоволь, но, глядь, налетит из города дочь, заохает: мама, тятя, в магазинах мяса нет, на базаре пять рублей килограмм, помогите. Помогут, куда ж деваться. Всегда помогали. Каждую осень по первопутку машины городские, одна за одной по деревням, мяса продажного ищут, и подешевле чтоб. Им часть продадут, положит старуха рубли те на дно сундука — на похороны.

Выгнал Тимофей Гаврилович за ограду скот, курам овса насыпал дорожкой под навесом, чтоб не толкались, не дрались. Взял ведра, на колодезном срубе стоявшие, воды речной натаскать в баню. Сысоевых изба топилась, дым над крышей стелился, свалянный ветром: варит старая Сысоиха завтрак, ждет Витьку. А его не видно не слышно. И у Рябовых дым из трубы, они на самом краю деревни. Три избы. А лет шесть назад чуть ли не пятьдесят изб насчитывалось по шегарским берегам. Идешь зимой по деревне, мороз, тихо, а дымы над белыми крышами столбами сизыми в небо. Неподвижны. А как солнце начнет всходить — порозовеют. Голоса в морозном воздухе далеко разносит по деревне, любой звук…

Спускаясь к речке, услышал Тимофей Гаврилович окрики от скотного двора — это Петр Рябов выгонял молодняк на пастбище. В летней загородке, горбясь, по колено в грязи, перемешанной с навозом, простоял гурт ночь под дождем, теперь направлял их скотник в мокрые поля, пастись. Пасется молодняк прямо за деревней, с версту-две отходит, гони в любую сторону — пусто, но и одних оставить никак нельзя: разобьется стадо на части, разбредется — будешь потом носиться туда-сюда, разыскивать до темноты.

Поднимаясь с полными ведрами из-под берега, всякий раз окидывал Тимофей Гаврилович усадьбу свою взглядом, будто недавно переехал, отмечая, на каком хорошем месте находится она, не поджимается соседями, занимая долгий плавный береговой изгиб. Каждое строение стояло на своем месте, на том, на каком и должно было стоять: и изба, и сарай, и баня. Огород высокий, сухой, плодородный. Банька саженях в тридцати от речки, омуток напротив, не шибко и глубок, но не промерзает даже в самые лютые морозы. Прорубь долбит всякую зиму на омутке Тимофей Гаврилович: вода проточная — для стирки, для бани, скоту. Себе берут из колодца, колодец в ограде выкопан, сруб из горбылей сосновых.

Избу эту — пятистенник — рубил Тимофей Гаврилович после войны, в сорок восьмом, осенью. Отец еще жив был, помогал немного. А лес с отцом они в сороковом готовили, и тоже осенью. По снегу уже, по первому пути вывезли лесины из бора в деревню. Весной ошкурил бревна старик, сложил на поперечины в штабеля сохнуть. В июне ушел Тимофей Гаврилович воевать. Прощаясь, просил отца:

— Тять, уж когда и сил не будет дров привезти, а и тогда не трогайте бревна, сбереги. Вернусь, избу поставим. А не вернусь, как хотите.

Долго сохли бревна, потемнели. Вернулся Тимофей Гаврилович — раненый, оглушенный, но вернулся. Ходили с отцом место выбирать, пришли сюда, на берег. Облюбовали: «Здесь». А до этого жили в конце переулка, что отделяет их усадьбу от соседней, — от речки далековато, возле самого леса почитай. Обстроились, переехали, стали жить. В этой избе отец и умер, в новой, года четыре еще прожил. Мать — в сорок втором, не дождалась сына.

Все продумано было в поместье до клина самого малого, вбитого для прочности. С годами что-то менялось: подделывалось, подлаживалось. Расширялась ограда палисадника: разрослись деревья, подправляли городьбу вокруг огорода: подгнили колья; перекрывали крышу сарая, чистили колодец через два лета на третье, сруб новый сколотили. Но усадьба оставалась та же, уютнее становилась как бы. Прежняя забывалась постепенно, будто тут родился, вырос, до старости дожил. А вот пришла пора бросать все родное, обжитое-нажитое, не в эту осень, так в следующую точно…

Налив полными кадку и бак, Тимофей Гаврилович поставил ведра около предбанника — передохнуть, и тут с восхода, с ветром дошел до него едва слышимый гуд: трактор. Не зажигая вынутую из пачки сигарету, Тимофей Гаврилович кинулся к ограде, проворно прислонил к сараю лестницу, проворно влез на крышу и, хоть без солнца был день, подавшись, глянул из-под руки за деревню и увидел, как по дороге из Вдовина, подъезжая уже к крайним огородам, вихляя передком, тяжело ползет «Беларусь», таща груженую тележку. Витька! Вот молодец! Вот молодец, парень, ей-богу! Дотянул все же. Ох как бы стекло не рассадил. Набуксовался, поди, вдосталь. На порожнем тракторе тяжело, а с тележкой полной…

Спустившись в ограду, Тимофей Гаврилович чуть ли не бегом выскочил за переулок на дорогу и только тогда закурил и стал ждать. Витьке к своему дому проехать — никак не миновать усадьбы Тимофея Гавриловича. Вот здесь он и остановится. Доехал!..

Трактор уже тянул по деревне, вот затих почти, и Тимофей Гаврилович понял, что Витька остановился возле бывшей конторы отцепить тележку, чтоб не везти ее к дому и обратно. Скоро трактор показался на берегу возле моста, куда подошел Тимофей Гаврилович. Витька, веснушчатый, светловолосый, в кепке, сдвинутой на затылок, в расстегнутой брезентовой куртке, что дают электросварщикам, рулил себе улыбаясь. Хороший он человек, Витька.

— Тимофей Гаврилович! — закричал Витька издали. — Здорово жили! Что, ждал небось?! — приглушил трактор рядом, спрыгнул на землю, протянул руку, здороваясь. — Закурить найдется, Гаврилыч?

— Здорово, Вить, — улыбнулся Тимофей Гаврилович, протягивая пачку. — А еще с вечера прислушивался: нет, не слыхать. Во Вдовине ночевал, однако? Или сидел где-нибудь среди дороги? Грязно…

— Грязь, да. Набуксовался, мать ее… Ну и дорога, все руки отвертел. Едва дополз к полуночи до Вдовина, а уж домой и сил нет никаких. Заночевал. К Мишке Леонову попросился, в крайний дом…

— Все довез в целости? Стекло как, не покололось?

— Цело… Я ящик соломой обложил да привязал к борту. Тес привез, деталь к гусеничному, гвоздей ящик. Так что живы будем, не помрем, Гаврилыч. Стекла ящик здоровенный, листов порядочно…

— Вот спасибо. Ну езжай, мать заждалась тебя. Приходила вечером посидеть. Завтракай — да на работу. Забот у нас с тобой невпроворот. Пораньше закончим — в бане посветлу помоемся…

— Гаврилыч, опять тебе одному придется с двором возиться. — Витька помолчал, взглянул на соседа: — Бригадир велел ставить деталь, заводить гусеничный и с тележкой обратно, во Вдовино. К десяти был чтоб. Я отговаривался всяко, а он и слушать не хочет.