Подвиг Антиоха Кантемира

Кантемир подошел к окну. Он и не заметил, как наступили сумерки. Причудливо склонились к нему оранжевые гроздья рябины. Моросил дождь. Ветер срывал с деревьев ослабевшие листья и долго кружил их, прежде чем опустить на землю, затем через минуту вновь гнал их дальше и дальше, за ту черту, которую слабые глаза Антиоха уже не различали.

Было уже совсем темно, когда вошла Мария, без стука, с расстроенным лицом.

— Боже мой, что случилось? Что с вами, сестрица? — испуганно спросил Антиох.

Вытирая непрошеные слезы, Мария рассказала новость, которая до поры сохранялась в тайне. Оказывается, руки Варвары Черкасской домогался камергер Фридрих Казимир Левенвольде, приятель Остермана, брат обер-шталмейстера Карла Густава и обер-гофмар-шала Рейнгольда Левенвольде. Преданные Бирону люди, опора немецкой партии при дворе Анны Иоанновны, они были распорядителями нечаянных милостей государыни.

Князь Черкасский был в смятении. Зятя Левенвольде он боялся, отказать ему смелости не имел. Неизвестно, как приняла Варвара появление нового жениха и долго ли отцу пришлось добиваться ее согласия. Злые языки уверяли, что уговаривать не понадобилось — Левенвольде был кавалер хоть куда, а роль придворной дамы в Петербурге не из последних. "Согласна", — ответила Варвара, и в доме Черкасских произошло тайное обручение молодых.

Извещение об этой помолвке убрало для Антиоха последнее препятствие перед дорогой на Запад.

Глава 7 На чужбину

1

В суматохе сборов Кантемир, занятый подготовкой к путешествию в Англию, едва нашел время заехать во Владычино к Феофану Прокоповичу.

Архиепископ был осведомлен о назначении Кантемира.

— И это всему свету на удивление! — сказал он, обнимая гостя. — За границей служить у нас родственников и подголосков графа Гаврилы Ивановича Головкина, то есть канцлера, назначают, чтобы всем близким удовольствие доставить. Сынок его Иван был в Париже при королевском дворе, ни с кем о делах переговорить не сумел, — теперь в Голландию переведен. Другой сынок, Александр, то в Берлин, то в Париж с поручениями скачет. Графа Миниха сын послан в Париж, Алексей Бестужев едет в Копенгаген. Уж не Алексей ли Михайлович Черкасский, тоже Головкина приятель, тебя в дипломаты обратил, чтоб на дочку его не заглядывался?

— Нет, я дому его не опасен, — отвечал Кантемир. — Там женихов знатнее и богаче меня ищут. Князю Черкасскому не за что на меня гневаться.

— И об этом знаю, — продолжал Феофан. — У тебя здесь недругов много. В посылку твою — лучше молвить, высылку — мог спроворить и князь Дмитрий Михайлович Голицын через того же Головкина. Твой брат Константин по-домашнему тестя попросил, чтобы решения Сената о наследстве не исполнять и всем наследством князя Дмитрия Кантемира ему, Константину, владеть. Живучи в Англии, передела добиться ты не сумеешь. На то и надежда у них.

— Не буду я требовать передела. Брат знает мой характер.

— Он может рассчитывать, что судиться с ним не будешь, но если служебный твой успех обозначится — зачем это ему? Его звание и чин по табели о рангах не значатся и по неписаному придворному счету изображаются так: зять его светлости князя Дмитрия Михайловича Голицына.

— Мой чин в табели есть, да не в помощь он мне — двенадцатый класс, поручик и до капитана еще не скоро дойду.

— Зато, как я недавно слышал, тебя хотели в Академию наук президентом пожаловать, как человека ученого, бодрого и политичного, да, видно, не сладилось дело.

— Об этом и я ведомость имел. Но поговорили и отставили…

— Теперь-то картина ясная, придется в Англию отправляться. Однако будем думать, что все к лучшему. Свет посмотришь, себя покажешь. Это не в полку и во дворцах караулы нести. Будешь сам себе командир. Доклады-рапорты в Петербург отошлешь — и сочиняй что захочется.

— Пока привыкну, так время немалое пройдет…

— Стану ждать новых сатир, — сказал Феофан. — И напрасно, князь, как бы со стыдом говоришь, что то да другое у Ювенала, Горация, Буало в свои стихи взял. Доброе да полезное как не брать? Разумный есть и человек и народ, который не стыдится перенимать доброе от других и чуждых. Безумен же и смеха достоин тот, кто от худого, да своего отстать не хочет, а чуждого и хорошего принять опасается.

— Не думал я так, преосвященный, — возразил Кантемир, — брал с оглядкой и взятое на русские нравы перелагал. Читателя о том извещал в примечаниях.

— Полно, полно, — сказал Феофан. — Я ж не упрекаю тебя. Пиши как нравится, все ладно будет. И помни о том, что я возгласил сочинителю сатир, еще не зная об имени твоем:

А я и ныне сущий твой любитель; Но сие за верх твоей славы буди, Что тебе злые ненавидят люди.

— Никогда не забуду, — ответил Кантемир. Глаза его были влажными.

Он уезжал. Что было ему терять?! Не удастся ли напечатать сатиры? Их стало пять — образовался сборник.

Чтобы издать книгу, нужно было получить разрешение. Вероятно, канцелярия Академии наук дать его не решилась бы. Нужна резолюция государыни…

А что? Вдруг советников не послушает и согласится?

Не писал он ей поздравительных стихотворений?

Зато помогал делом. А что он писал, можно объяснить.

Кантемир сочинил обращение к Анне Иоанновне — "Речь", которую постарался передать вместе с рукописью. Ничего не просит он для себя и о подготовленной своей книге не вспоминает. "Речь" должна объяснить — не пишет он похвальных стихов государыне вовсе не потому, что занят сатирами, осуждающими пороки, а оттого, что не чувствует в себе силы и способности прославлять Анну благонравну, под чьей властью, о чем известно ему, Россия радостно расцветает:

Все то, хоть скудоумен, и вижу и знаю, Да ползать повадився — летать не дерзаю. Поюся к твоим хвалам распростерт руку: Помню Икара повесть, про дерзость и муку.

Он будто бы трижды принимался писать хвалы — и трижды с неба прилетал бог Аполлон, вырывал у него из рук бумагу, ломал перья, проливал чернила, требуя от него:

"…Покинь и впредь не дерзай в сие вступать смело, Оставь мудрейшим себя, не твое то дело".

С богом искусства поэту не поспорить, пришлось бросить попытки писания панегириков…

"Молчу убо, — заканчивает Кантемир свою "Речь", — но молча сильно почитаю…"

Можно верить или не верить словам поэта, однако во всяком случае объяснение было дано.

Кантемир заставил Аполлона дурно отзываться о жанре панегирической поэзии, — что здесь поделаешь! Но этого ему показалось мало! Пусть сама императрица от него откажется:

Похлебства не любит та — правду ищет ясну; Как же, не похлебствовав, составить песнь красну?

Согласный с Аполлоном, Кантемир предпочел нагромождению похвал творческое молчание… А отдельные строки "Речи" растолковал прозой:

"Обыкши я подло и низким штилем писать, не смею составлять панегирики, где высокий штиль употреблять надобно".