Подвиг Антиоха Кантемира

Добрые советы воспитателей братья слушали вместе, а примеры для подражания избрали различные. Очевидно, заповеди были с юности недостаточно внедрены в тех, кто стал пользоваться "злыми примерами", или слабо ими усвоены.

С негодованием Кантемир опроверг общепринятое мнение, что от молодежи нельзя ждать дельных соображений: "Напрасно, молокосос, суешься с советом".

Он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы не испугаться прямо указать на себя:

…еще я тридцатый Не видел возврат зимы, еще черноватый Ни один на голове волос не седеет; Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет Седых, пожилых людей…

Кантемиру привычны, но и надоедливы были упреки в молодости, якобы не дающей ему права обличать старших по чину и возрасту. Нет, с этим он никогда не согласится. Не в возрасте дело, а в воспитании. Государь Петр Алексеевич это понимал и в трудах своих неусыпных не забывал о необходимости с малолетства учить и воспитывать слуг отечества.

Большу часть всего того, что в нас приписуем Природе, если хотим исследовать зрело, Найдем воспитания одного быть дело. И знал то высшим умом монарх одаренный, Петр, отец наш, никаким трудом утомленный…

"Повадки, которые мел получаем в детстве, — думал Кантемир, — мы до гроба храним. Следовательно, главная причина злых и добрых наших дел — воспитание".

Он писал:

Главно воспитании в том состоит дело, Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен Сын твой был отечеству, меж людьми любезен И всегда желателен, — к тому все науки Концу и искусства все должны подать руки.

По мере того как слагались стихи, в голове у него привычно выстраивался стройный ряд разъяснений для читателя. Поэтому, закончив сатиру, он легко перешел к примечаниям.

"Ст. 97. Суд трудный мудро решить и проч. Все знания, все науки и искусства должно подавать младенцам в том намерении, чтоб разными способами, как бы по степеням, возводить их к благонравию, для того что благонравием только могут учиниться полезными отечеству и людям любезны и желательны. Знание прав правительства гражданского, искусное учреждение расходов и доходов государственных, мореплавание, астрономия, естествословие и прочие искусства доставят человеку имя мудрого человека и, может быть, подадут способ достать себе какое высшее достоинство; но буде лишается добродетели, буде он яростен, горд, жестокосерд и проч., люди его любить не станут".

"Право, не сатира, а трактат получился", — подумал Кантемир не без удовольствия.

2

Кантемир обжился в Париже и полюбил этот шумный город, где всегда находил для себя возможность побыть одному. Каждый день приходил он в парк Тюильри в одно и то же время. Здесь он читал и думал в тишине, временами прерывая чтение.

В этот раз он особенно подолгу смотрел, как тянутся к апрельскому солнцу первые цветы, слушал чуть приметный шорох молодой листвы, вспоминая о Джемме без обиды и горечи. "Два с половиною года я в Париже, в разлуке с любимой, и живу, тружусь не покладая рук. Если я не умер от тоски, расставшись с Джеммой, то, вероятно, смерть от тоски невозможна и просто придумана сочинителями. Если я не бросил все и не побежал вслед за нею, значит, невозможно это — побежать за любимой, когда у тебя каждодневная служба, приемы в посольстве и во дворце, к тому же нет денег для того, чтобы доехать до Рима. Много всего придумывает наш брат, сочинитель, — говорил себе Кантемир, усмехаясь. — Придумывать-то придумывает, но и правду пишет, потому что, будь моя воля, я бросил бы посольскую службу, скучную переписку с Петербургом, бесконечные напоминания о невыплаченном жаловании и тамошних непомерных расходах и поехал бы в жаркий Рим искать свою Джемму".

И омять усмехнулся Кантемир и сказал себе, что нет, не поехал бы, потому что не должен мужчина и гражданин бежать от дела, ему порученного, что утомление от однообразных слов и бумаг еще не означает мизерности самих слов и бумаг, что нужно исполнять свой долг высоко и достойно, тогда и любовь будет высокой и достойной, потому что она всегда растет соответственно духовной ценности человека. "Брось я все — и не заметил бы, когда перестал испытывать потребность любить и бежать за любимой на край света. Да и нужен ли я Джемме сейчас? Быть может, она давно замужем, оставила сцену, любит своего мужа".

Нет, все-таки думать об этом очень непросто: Джемма навеки принадлежит ему одному, а он принадлежит ей.

И вновь Кантемир возвращал себя усилием воли к книге, стараясь с пользою провести время, отведенное для отдыха.

Антиох не заметил, когда к нему подошла молодая женщина, и вздрогнул, услышав тихий женский голос:

— Я не помешаю вам, сударь?

— Помилуйте, как можно, — ответил Кантемир, вставая и приподнимая шляпу.

Рядом с ним на скамейку присела молодая женщина, хрупкая, маленькая. Кантемир несколько дольше, чем позволяло приличие, задержал на ней взгляд. Нет, ни одной дорогой черты. У Кантемира выработалась привычка отыскивать в незнакомых женщинах черты, общие с Джеммой, или, напротив, отмечать их несходство. Рыжие волосы, золотистые, красивые, были уложены в сложную прическу, наполовину прикрытую соломенной шляпой с широкими нолями, которые недавно вошли в моду. Волосы делали маленькую голову незнакомки пушистой и мягкой, манящей своей видимой шелковистостью. Из-под пышной прически виднелись небольшие без мочек уши, плотно прижатые. Узкое лицо с крупными зеленовато-серыми глазами. Нет, таких ресниц-щеточек, как у Джеммы, он больше ни у кого не встречал. У этой, напротив, они были длинны и загнуты кверху. "Похожа на одуванчик", — подумал Канте мир о незнакомке неожиданно мягко. Женщина встретила его взгляд спокойно, не смущаясь. Он завершил свои наблюдения. Нос прямой, чувственный рот несколько велик для такого узенького лица. Шея совсем тонкая, длинная, незаметно переходящая в покатые плечи. Маленькая, почти детская грудь виднелась в низком вырезе ее нарядного розового платья, которое она аккуратно расправила, садясь на скамейку.

Привставший для приветствия Антиох не решался более сесть, опасаясь невзначай задеть ее наряд. В руке она держала хорошенький дамский зонтик от солнца, такой же розовый, как ее платье. Кантемир обратил внимание на красоту ее тонких рук. Перчатки она сняла и держала в другой руке.

Ее звали Мари Ангельберт, как она сообщила Кантемиру. Родители ее умерли: мать, когда она была еще ребенком, отец четыре года тому назад. Она на всем белом свете одна и должна сама зарабатывать себе на хлеб. Она корсетница у мадам Либо, это совсем неподалеку отсюда. И живет там же. Мадам Либо дает кров и стол своим незамужним мастерицам. Ей так удобнее. У нее пансион. Да, она не замужем. Пять лет назад погиб от лихорадки ее жених Жан. Она оплакивает его до сих пор. Мари говорила спокойно, с доверчивостью и обстоятельностью простолюдинки, не привыкшей к тайнам. Да и как могла она их иметь, живя круглые сутки на глазах двадцати таких же молодых девиц?!

— Как ваше имя, сударь? — спросила Мари, наконец уставши говорить одна.

Из осторожности Антиох не назвал ей своего настоящего имени.

— Антон Дмитриев, — сказал он улыбаясь.

— Месье Дмитриев, вы часто гуляете здесь?

Антиоху все напоминало начало романа, к которому он мало был расположен.

— Нет, мадемуазель, я редко захожу сюда. Просто сегодня выдался такой погожий весенний денек, что грех было не полюбоваться природой.

— Вы здесь проездом, месье Дмитриев? Вы иностранец?

— Я из России.

— Моя покойная бабушка была православной. Ее родина находилась неподалеку от России. Она бежала из гарема турецкого паши и пешком добралась до Парижа. Здесь она нашла приют и выучилась на корсетницу. Маман тоже была корсетницей, и я.

Уже предвидя ответ и заранее волнуясь, Кантемир спросил:

— Откуда же родом была ваша бабушка?

— Папа мне рассказывал, что пришла она из Молдавии. Там живет маленький южный народ, которым управляют турки. Что с вами? Вы плохо себя чувствуете, месье Дмитриев? Я не могу вам чем-нибудь помочь?