Подвиг живет вечно (сборник)

Танке не было известно, что за теми же глухими моабитскими стенами томились герои-антифашисты, схваченные гестапо еще летом сорок второго года. Танка не знала ни руководителей этой группы — Арвида Харнака, Харро Шульце-Бойзена, ни кого-либо из ее членов, не входила организационно в нее, но если бы, находясь в застенке, услышала, с каким бесстрашием держались патриоты, с каким единодушием верили в победу над гитлеровской чумой, как бы гордилась она, молодая интернационалистка, что у нее такие выдающегося мужества соратники!

Шульце-Бойзен, из прощального письма к отцу и матери:

«Окажись вы сейчас здесь, невидимо проникни сюда, вы увидели бы, что я смеюсь в глаза смерти. Я давно уже поднялся выше ее».

Харнак, из прощального письма — за час до казни: «…я спокоен и счастлив… Сегодня утром я громко сказал себе: „А солнце светит, как и раньше…“»

Жестоко расправившись с руководителями крупнейшей из раскрытых антифашистских организаций, гестапо спешило с процессом по делу остальных. Мы не будем здесь говорить о них — это тема другого повествования, назовем лишь Клару Шабель, с которой Янева должна была встретиться. Кто она? Из рабочей семьи, с 1933 года — служащая управления знаменитой фирмы «АЭГ». После начала второй мировой войны оказывала помощь иностранным рабочим, вывезенным в Германию, знакомила их с положением на фронтах, рассказывала о борьбе с нацистским режимом. Клара Шабель не раз предоставляла свою квартиру для явки советским разведчикам. Когда Танка уезжала в Берлин, квартира Клары была в числе полученных ею явок. Но встретиться им не удалось. 18 октября 1942 года Клару Шабель схватило гестапо. 30 января 1943 года ей вынесли смертный приговор, а 5 августа того же года казнили.

Из приговора имперского военного суда: «Она заявляет, что по-прежнему остается на позициях борьбы».

Клара Шабель, из прощального письма: «Я не боюсь и умираю спокойно».

Повторяем, Янева ничего не ведала о судебных процессах над выдающимися бойцами-антифашистами и их кончине, но она держалась на следствии, словно ощущала рядом их плечо, их дыхание, их бесстрашие.

Из Моабита Танку перевели в центральную женскую тюрьму, на Барнимштрассе. Соседи по клетке, да, да, именно по клетке, трудно назвать это помещение камерой, встретили Танку дружески, сердечно. Видя, как она измучена, соорудили подобие постели, кто-то протянул корку хлеба, кто-то — кусочек сахара, умыли, уложили спать. Из ближних камер простучали: «Привет болгарке». Откуда узнали? О, они все знали, политические заключенные, это был союз единомышленников, из которых нацистам так и не удалось вытравить высоких человеческих чувств. Кристина поняла: в тюрьме существует реальное единение узников. Люди — не в одиночку, а всей массой — сопротивляются произволу надзирателей, помогают ослабевшим выжить в этом аду. Люди остаются людьми!

Вот портреты троих из них. Еще в Моабите Кристина получила разрешение написать домой. «А вдруг выведет нас на нужные следы?» — надеялся следователь. Надзирательница вручила два бланка с типографским обозначением тюрьмы. Вид их обжег и взволновал: точно на таких же бланках, помнится (видела в газетах), с тем же штемпелем писал десятью годами раньше сам Георгий Димитров.

Танка задумалась над чистым бланком: что и как писать?..

— Будь осмотрительна, девочка! — прошептала Бетти де Пельзенер. Бельгийская коммунистка была значительно старше Танки и относилась к ней, как любящая мать может относиться к дочери. После войны, будучи освобожденной Красной Армией, Бетти не раз писала в Болгарию, пытаясь отыскать родных Яневой. Но… то ли при переводе адрес был искажен, то ли по другой причине письма не доходили, терялись в пути. И вот наконец отыскалась тетя Кристины! Бетти де Пельзенер, уже терявшая надежду рассказать о последних днях Танки, наконец-то могла написать заветное: «Я с гордостью и преклонением заверяю Вас всех, что Танка ни на одно мгновение не потеряла мужества. Смертный приговор ей был вынесен 22 июня 1943 года, Ваши письма ее поддерживали, она говорила: „Если я должна умереть, то наши идеи не должны умереть. Другие с еще большим усердием будут продолжать сделанное нами!“»

Все мы понимаем, что любая подробность из жизни погибших героев бесконечно дорога: ведь из-за глухих казематных стен мало что донеслось до нас. Надо искать, ибо найденное принадлежит бессмертию. Нетрудно представить, каким волнением были охвачены родные и близкие славной разведчицы, когда перед их взором предстали строчки из дневника Бетти де Пельзенер, сохранившие дорогой облик.

«17. VII.1943 г. Я познакомилась с болгаркой Танкой, которая три недели назад приговорена к смертной казни. Она маленького роста, с очень живыми и умными глазами, а улыбка освещает все ее лицо. Ей 29 лет, и она преподавала сиротам в одной из софийских школ. Сама она тоже круглая сирота. Кажется, что Танка все еще находится под впечатлением приговора и тяжелых моментов, перенесенных во время судебного разбирательства. Во всяком случае, состояние ее здоровья оставляет желать лучшего — у нее каждый вечер мучительная лихорадка. Но врач ничего ей не прописывает… Танка рассказывала мне, что в дни ожидания казни или новых пыток она часами сидела, беспокойно устремив глаза на солнечный луч, движение которого показывало ей мучительно медленное течение времени. Она втайне заметила определенное место, которого луч достигал в 10.30,— если не вызывали в палаческую, то она могла с облегчением дышать. Значит, выигран еще день жизни!

23. VIII.1943 г. Что нас больше всего приводило в отчаяние? Ни писем, никаких вестей с воли. И все-таки мы не допустили душевной депрессии — ни разу! Танка говорила: „Если я не умру, я должна всеми стараниями заботиться о своем физическом и психическом здоровье. Если умру, я должна и последние дни прожить человеком“.

17. Х.1943 г. Одной польке, приговоренной к смерти, посчастливилось в ночь с 14 на 15 бежать из камеры на третьем этаже. Побег вызвал немедленное ужесточение тюремного режима. Всем ожидавшим казни, среди которых Танка, Криста и Лена, стали на ночь надевать наручники. Моя бедная Танка пережила ужасные часы. Она одета в отвратительную синюю блузу для смертников с широким кожаным поясом, к которому накрепко приделаны наручники. Нет таких маленьких наручников, что годились бы для детских рук Танки, и потому они затянуты до последнего зубца. Стараемся терпеть и это, чтобы не вызывать ликования тюремщиков.

30. I.1944 г. Во время богослужения в тюремной церкви мы узнали, что немцы снова „корректируют“ фронтовую линию на Востоке. Танку отправили в одиночную камеру — плохой предвестник. Я только что видела ее на краткой прогулке. Изматывающее звяканье наручников до сих пор звучит в моих ушах.

5. VII.1944 г. Берлин затих — все, в том числе и трусливые тюремщики, ждут еще более ужасных бомбардировок. Сегодня утром я получила привет от Танки, и это подняло мое настроение на целый день… Помню, Танка говорила о Болгарии как о стране цветов и солнца. Когда она узнала, что советские солдаты после кратковременной передышки снова двинулись на Запад, она плакала от радости, была уверена, что и ее родина скоро будет освобождена».

Дальше имя Танки не упоминается в дневнике. Куда она девалась? Что с ней стало? Прежде чем поведать об этом, расскажем еще о двух женщинах, которые под страхом тягчайшего наказания не убоялись протянуть ей руку помощи. Речь идет о немках — о матери и дочери, о немках, подтвердивших гуманистические традиции своего народа.

Мать, кто она? Надзирательница. Имя? Неизвестно. Дочь — школьница 14–15 лет. Имя? Тоже неизвестно. В матери сохранилось что-то доброе, человеческое, что потянуло к ней Танку. И не только ее. Бетти де Пельзенер в послевоенных беседах не раз возвращалась к образу этой прекрасной немецкой женщины.

Приходит она на дежурство; внешне — гроза грозой, а в глубине глаз — скрытое сочувствие, обещание хоть как-то облегчить положение. Не будем перечислять здесь все гуманное, сделанное для одного, другого… пятого… двадцатого, что подтверждается благодарными свидетельствами бывших узников. Нас интересует «Танка», конкретно «Танка».

— Принесла и научила прятать книги.

— Купила на свои деньги дорогое лекарство — это Танка позаботилась о подружке, страдавшей тяжелым недугом.

— Достала карту Восточной Пруссии, где сейчас гремели самые ожесточенные бои. Танка, разглядывая вместе со всеми карту, затаенно, с каким-то невыразимым чувством произносила: «Скоро… Скоро наши придут!»

Попытайтесь, читатель, войти мысленно в ту обстановку, в те условия, и тогда поймете, что значил для Танки добрый человек — мать.

А дочь? «Высокая, худющая, — по словам Бетти де Пельзенер, — с глазами большими, синими, словно вобравшими в себя весну». Войдет, когда мама дежурит, в камеру, протянет стеснительно кулечек — тут и сухарик, и конфета, и кусочек сахара… «А вот листок бумаги — для письма, я потом отправлю». В другой раз — обрывок газеты, в него что-нибудь завернуто для вида, а в действительности сводка с фронта за минувшие сутки; сидит, смотрит, пока читают, и свое настроение не скрывает, ей ненавистен фашистский режим, сломавший, погубивший судьбы миллионов.

И не забыть, никогда не забыть веточки вербы, принесенные ею однажды; барашки едва распускались, но в них, еще маленьких, еще не оформившихся, сила пробуждения, так трогающая человеческую душу, свет надежды. Нет, на воле не оценить этого, не понять… Низко склоним голову перед безвестными, безымянными немецкими патриотками.

В те дни Танке посчастливилось передать сразу два письма: одно — тете Златке, другое — любимому своему, жениху Любену Дорчеву. Каждый день — в ожидании казни. Каждый день — последний, а в письмах — несломленность духа, вера в победу.