Подземелья Ватикана

Тогда, выпростав и опрокинув простыню и одеяло, он спустил с кровати ноги и коснулся босыми пальцами кожаных туфель. Костыль стоял прислоненным к ночному столику; не дотрагиваясь до него, он приподнялся на руках, отталкиваясь от постели; затем всунул ноги в туфли; потом, став на ноги, выпрямился; потом, еще неуверенно, протянув одну руку вперед, другую откинув назад, ступил шаг, два шага вдоль кровати, три шага, затем по комнате… Пресвятая дева! неужели он?.. — Он бесшумно натянул брюки, надел жилет, пиджак… Остановись, неосторожное перо мое! Там, где уже трепещут крылья освобождающейся души, что значит неловкая суета исцеляющегося тела паралитика?

Когда четверть часа спустя, Вероника, под влиянием какого-то вещего чувства, проснулась, она встревожилась, не видя рядом с собой Антима; она встревожилась еще больше, когда, зажегши спичку, заметила у изголовья костыль, неизменный спутник калеки. Спичка догорела у нее в руке, потому что Антим, уходя, унес свечу; Вероника кое-как оделась впотьмах и, выйдя из комнаты, тотчас же направилась на полоску света, пробивавшуюся из-под двери в берлогу.

— Антим! Ты здесь, мой друг?

Никакого ответа. Между тем, прислушиваясь, Вероника различала какие-то странные звуки. Тогда, со страхом, она толкнула дверь; то, что она увидела, приковало ее к порогу.

Ее Антим был тут, лицом к ней; он не сидел и не стоял; его темя, на уровне стола, было ярко освещено пламенем свечи, которую он поставил у края; Антим, ученый, атеист, тот, чья окостенелая нога, равно как и непреклонная воля, не сгибалась уже столько лет (ибо замечательно, до какой степени дух согласовался у него с телом), Антим стоял на коленях.

Он стоял на коленях, Антим; он держал обеими руками маленький гипсовый обломок и орошал его слезами, покрывал исступленными поцелуями. Он не двинулся с места, когда раскрылась дверь, и перед этой тайной Вероника, в недоумении, не решаясь ни отступить, ни войти, хотела уже сама опуститься на колени у порога, напротив мужа, как вдруг тот, поднявшись без всякого усилия, — о чудо — уверенным шагом подошел к ней и, обнимая ее обеими руками:

— Отныне, сказал он ей, прижимая ее к сердцу и склоняясь к ней лицом, — отныне, мой друг, ты будешь молиться вместе со мной.

VII

Обращение франк-масона не могла долго оставаться в тайне. Жюлиюс де Баральуль в тот же день написал об этом кардиналу Андре, а тот оповестил консервативную партию и высшее французское духовенство. Вероника, со своей стороны, уведомила отца Ансельма, и таким образом известие это в скором времени достигло ушей Ватикана.

Безусловно, Арман-Дюбуа был взыскан исключительной милостью. Что пресвятая дева действительно являлась ему, это, быть может, было бы неосторожно утверждать; но, если бы даже он видел ее только во сне, его исцеление, во всяком случае, было налицо, неоспоримое, явное, несомненно чудесное.

Но если бы даже Антиму и было достаточно его исцеления, то церкви этого было мало, и она желала открытого отречения, намереваясь обставить таковое беспримерным блеском.

— Как! — говорил ему несколько дней спустя отец Ансельм, — вы, в пору ваших заблуждений, всеми способами распространяли лжеучение, а теперь уклонились бы от преподания высшего урока, который небу угодно явить в вашем же лице? Сколько душ ложное мерцание вашей суетной науки отвратило от света! Теперь вы можете вернуть их к нему, и вы бы стали колебаться это сделать? Что говорю я: вы можете? Это прямой ваш долг; и я бы вас оскорбил, если бы думал, что вы этого не чувствуете.

Нет, Антим не уклонялся от исполнения этого долга, но все же он опасался последствий. Крупные интересы, которые у него были в Египте, находились, как мы уже говорили, в руках франк-масонов. Что мог он сделать без содействия Ложи? А можно ли было надеяться, что она по-прежнему станет поддерживать человека, который от нее отрекся? Так как именно от нее он ждал богатства, то теперь он видел себя разоренным вконец.

Он поведал об этом отцу Ансельму. Тот не знал, что Антим занимал такую высокую степень, и весьма обрадовался, полагая, что его отречение привлечет тем большее внимание. Два дня спустя высокая степень Антима уже не составляла секрета ни для одного из читателей «Osservatore» и «Santa Croce».

— Вы меня губите! — говорил Антим.

— Что вы, мой сын, напротив! — отвечал отец Ансельм. — Мы вас спасаем. А что касается материальных интересов, то об этом не беспокойтесь: церковь вас не оставит. О вашем деле я имел длительный разговор с кардиналом Пацци, который обо всем доложит Рамполле; наконец, могу вам сказать, что о вашем отречении уже осведомлен наш святой отец; церковь сумеет оценить, чем вы для нее жертвуете, и не желает, чтобы вы несли потери. Впрочем, не кажется ли вам, что в данном случае вы преувеличиваете силу (он улыбнулся) франк-масонов? Конечно, я хорошо знаю, что с ними слишком часто приходится считаться… Кстати, подсчитали ли вы, в чем именно могут выразится те убытки, которые вы боитесь понести из-за их вражды? Назовите нам сумму приблизительно, и… (он с лукавым благодушием поднял в уровень с носом указательный палец левой руки) и не бойтесь ничего.

Через десять дней после юбилейных торжеств в церкви Иисуса состоялось отречение Антима, окруженное непомерной пышностью. Мне нечего описывать эту церемонию, о которой много говорили все тогдашние итальянские газеты. Отец Т., соций генерала иезуитов, произнес по этому случаю одну из замечательнейших своих проповедей: поистине, душа франк-масона была терзаема до безумия, и самая чрезмерность его ненависти была предвещанием любви. Духовный вития вспоминал Савла Тарсского, открывал между иконоборческим жестом Антима и побиением святого Стефана поразительные совпадения. И меж тем как красноречие преподобного отца ширилось и катилось по храму, как катятся в гулком гроте тяжелые морские волны, Антим вспоминал тонкий голосок своей племянницы и в сердце своем благодарил малютку за то, что она склонила к грехам нечестивого дяди милосердое внимание той, которой он отныне намерен служить безраздельно.

Начиная с этого дня, преисполненный более высоких помыслов, Антим почти не замечал того шума, который поднялся вокруг его имени. Жюлиюс де Баральуль взялся страдать за него и всякий раз с бьющимся сердцем разворачивал газеты. Первоначальному восторгу клерикальных изданий вторил теперь свист либеральных органов: на большую статью «Osservatore» — «Новая победа церкви» — откликалась диатриба «Tempo Felice»: «Одним дураком больше». Наконец в «Тулузском Телеграфе» статья Антима, посланная им за день до исцеления, появилась в сопровождении издевательской заметки. Жюлиюс ответил от имени свояка достойным и сухим письмом, прося «Телеграф» не рассчитывать впредь на сотрудничество «новообращенного». «Zukunft» самая первая прислала Антиму вежливый отказ. Тот встречал удары с той ясностью лица, которая бывает у истинно верующих душ.

— К счастью, для вас будет открыт «Correspondant»; за это я вам ручаюсь, — говорил свистящим голосом Жюлиюс.

— Но, дорогой друг, о чем бы я стал там писать? — благодушно возражал Антим. — Ничто из того, что занимало меня до сих пор, не интересует меня больше. Потом настала тишина. Жюлиюс вернулся в Париж.

Антим тем временем, следуя настояниям отца Ансельма, покорно покинул Рим. За прекращением поддержки со стороны Лож быстро последовало разорение; и так как визиты, к которым его побуждала Вероника, верившая в поддержку церкви, привели к тому, что утомили, а под конец и раздражили высшее духовенство, то последовал дружеский совет удалиться в Милан и там ожидать некогда обещанного возмещения и крох от выдохшейся небесной милости.

Книга вторая ЖЮЛИЮС ДЕ БАРАЛЬУЛЬ

Ибо никого нельзя лишать возврата.

Ретц, VIII, стр.93.

I

Тридцатого марта, в полночь, Баральули вернулись в Париж и опять водворились в своей квартире на улице Вернейль.

Пока Маргарита готовилась итти спать, Жюлиюс, держа в руке небольшую лампу и в туфлях, вошел в свой кабинет, куда всякий раз возвращался с удовольствием. Убранство комнаты было строгое; по стенам — несколько Лепинов и один Буден; в углу, на вращающейся тумбе, немного резким пятном выделялся мраморный бюст жены, работы Шапю; посередине — огромный ренессансный стол, на котором, за время отсутствия Жюлиюса, скопились книги, брошюры и объявления; на эмалевом подносе — несколько загнутых визитных карточек, а в стороне, прислоненное на виду к бронзовой статуэтке Бари, письмо, в почерке которого Жюлиюс узнал почерк старика-отца. Он тотчас же разорвал конверт и прочел: