Подземное время

С самого ура, едва оставшись один, Тибо вновь и вновь перебирает в памяти случайные слова, отыскивает в них новый смысл в свете произошедшего расставания. Как только он остался один, голос Лили, чуть слышно, но неотступно, звучит в его голове.

«Но почему я встретила тебя именно сейчас?»

Она лежит рядом, повернувшись к нему лицом, и поглаживает его запястье. Они только что в первый раз были близки. Достаточно, чтобы понять, что они подходят друг к другу. И дело тут не в простой гимнастике. Это кожа, это запах, это самая суть.

Та первая фраза определила зыбкость их отношений. Все заключалось в этом «сейчас». Что значит сейчас? Сейчас, когда она еще не отошла от предыдущей истории; сейчас, когда она вознамерилась уехать жить за границу; сейчас, когда она только что сменила работу? Неважно. Он может сколько угодно гадать, придумывать, доискиваться. «Сейчас» – значит не в лучший момент.

Были и другие слова.

«Еще неделя, и я куплю для тебя зубную щетку».

«Что, если бы на обратном пути из Женевы я тебе сказала: давай снимем квартиру и заведем ребенка?»

«Дело не в том, что я недостаточно тебя люблю, а в том, что я слишком тебя люблю».

Слова, в которых он угадывал и свои собственные мечты, и ее склонность к фантазиям, слова, оттеняющие эфемерную магию момента, слова, на которые он не умел ответить. Слова, не доступные для перевода на язык реальности и противоречащие сами себе.

Произносились они либо в темноте, с наступлением ночи, либо после пары бокалов, когда сознание обволакивал алкоголь. Лиля говорила так, словно пела песню, сочиненную кем-то другим, наслаждаясь сочетанием звуков и затейливыми рифмами, не вдумываясь в смысл. Невесомые слова, слова без продолжения.

Тибо не верил в эту любовь, осколочную и прерывистую, любовь, которая днями, даже неделями не нуждалась в нем. Любовь, не наполненная ничем.

Потому что у Лили всегда находились дела поважнее, чем он.

Момент был не подходящим – всякий раз. И Тибо не отпускала мысль, что их история исчерпала себя, даже толком не начавшись. Истерлась от вращения на холостых оборотах.

Сейчас ему хотелось, чтобы все это было позади, давно позади. Чтобы прошло время, полновесное время, за которое его боль утихнет: полгода, год. Он хотел бы уснуть и проснуться уже в осени, обновленным, и обнаружить свою рану пустяковой царапиной.

А до тех пор надо чем-то занять дни.

До тех пор, пока это не пройдет.

Клаксон возвращает его к реальности. Дорога впереди свободна. Тибо разворачивается и наконец паркуется рядом с многоэтажным зданием, где его ждут. Левой рукой хватает свой чемоданчик – по привычке, которая иногда возвращается к нему, если он устал.

В двадцать лет, дабы не привлекать внимания к своему увечью, он решил перестать быть левшой. Постепенно усилием воли он научился обходиться правой рукой. За годы все его жесты изменились – его манера писать, пить, расчесываться, держаться, говорить, сморкаться, тереть глаза, прикрывать рот при зевке. Левая рука отошла на второй план, стушевалась, сложилась сама в себя или спряталась, как в убежище, в рукав. Однако порой она напоминала о себе, и именно в те моменты, когда он ожидал этого меньше всего.

Поднимаясь по лестнице, Тибо размышляет о том, что иногда прошлое внезапно возвращается.

Обои кое-где висят клочьями, желтые стены сочатся влагой, выше второго этажа освещения нет. До переезда в Париж Тибо не догадывался, насколько этот город может быть запущен. Приведен в упадок. Не знал его неухоженного лица, его облупившихся фасадов, не знал, как пахнет одиночество. Не знал, что город может распространять такую вонь, что он медленно пожирает сам себя.

На четвертом этаже Тибо стучит в дверь. Ждет.

Он уже собирается постучать снова, как из-за двери доносятся шаркающие шаги. Спустя несколько мгновений раздается скрежет задвижек.

В проеме появляется сгорбленная старая женщина. Обеими руками она опирается на трость. Какое-то время она разглядывает Тибо, после чего открывает дверь. Сквозь ночную рубашку просвечивает ее истощенное тело. Она едва держится на ногах.

В квартире запах еще сильнее. Он почти невыносим. Запах старости, затхлости, запах отходов. Войдя, Тибо бросает взгляд на кухню. В мойке гора посуды, на полу десяток мешков с мусором.

Женщина медленными шагами направляется в столовую; Тибо идет следом. В столовой она предлагает ему стул.

– Ну, мадам Дрисман, что случилось?

– Такая усталость, доктор.

– И как давно?

Она не отвечает.

Тибо смотрит на ее серую кожу, на исхудавшее лицо.

Женщина кладет руки на колени. Внезапно Тибо кажется, что она может умереть прямо сейчас, здесь, угаснуть без единого звука.

– Как сильно вы устали, мадам Дрисман?

– Я не знаю. Я очень устала, доктор.

Ее рот так ввалился, что губ почти не видно.

– Где ваша вставная челюсть?

– Она упала под умывальник. Я не могу наклониться.

Тибо поднимается и идет в ванную. Находит на полу зубной протез, ополаскивает его под краном. Пол черный от грязи. На этажерке он замечает старый тюбик Стерадента[4]. По счастью, в нем осталось немного содержимого. Тибо возвращается, держа в руке стакан, в котором плавает зубной протез. Ставит стакан перед женщиной на стол, покрытый клеенкой.

– Через час-другой вы сможете ее вставить.

Тибо перевидал сотни женщин и мужчин, подобных мадам Дрисман. Женщин и мужчин, которых город приютил, даже не зная об этом. Которые в конце концов умирают в своих квартирах, и их находят не раньше, чем спустя несколько недель, когда запах становится невыносимым или когда из-под пола появляются черви.

Эти мужчины и женщины иногда вызывают врача, просто чтобы кого-то увидеть. Услышать чей-то голос. Поговорить немного.

За годы работы Тибо научился распознавать одиночество. То, которое скрыто от глаз, которое прячется в убогих квартирах. О котором не говорят. Для таких, как мадам Дрисман, порой проходят месяцы, прежде чем кто-то озаботится мыслью о том, что у них нет сил даже прийти на почту за своей пенсией.

Но сегодня Тибо что-то захлестнуло, и ему не удается отстраниться от этой женщины.

Он смотрит на нее и ему хочется плакать.

– Вы живете одна?