Подземное время

– Мой муж умер в 2002 году.

– У вас есть дети?

– Да, один сын.

– Он вас навещает?

– Он живет в Лондоне.

– Вы выходите из своей квартиры, мадам Дрисман?

– Да, конечно, доктор.

– Вчера вы выходили?

– Нет.

– А позавчера?

– Нет.

– Как давно вы не выходите?

Женщина закрывает лицо руками, и ее тело начинает сотрясаться от рыданий.

Если не считать двух бутылок сгущенного молока, холодильник пуст. В кухонном шкафу нет ничего, кроме консервных банок с тунцом и сардинами. Тибо возвращается в столовую, вновь подходит к женщине.

– Как давно вы не можете покинуть квартиру, мадам Дрисман?

– Я не знаю.

Тибо прослушал мадам Дрисман и измерил ей давление.

Сказал, что счел бы за лучшее направить ее в больницу на время, пока к ней не прикрепят сотрудника социальной службы. Что потом она сможет вернуться домой, и каждый день ее будет кто-нибудь посещать и помогать ей по хозяйству.

Мадам Дрисман обеими руками хватается за край стола. Она не желает ничего слышать. И речи быть не может, чтобы она оставила свою квартиру.

Он не может ее заставить. У него нет для этого прав.

Пообещав ей навестить ее завтра, Тибо возвращается в машину. Прежде чем тронуться, он звонит Одри. Пусть база займется этим случаем. Несколько месяцев назад у Тибо был пациент с похожим состоянием. Старик отказался от госпитализации, а ночью он умер от обезвоживания.

Заводя мотор, Тибо подумал, что совершенные им за годы ошибки накапливаются и собираются в плотный ком, от которого он никогда не сможет избавиться. Ком, растущий по экспоненте.

Он работает городским врачом, и вся его жизнь сводится к этому. У него нет приобретений с видом на будущее: ни квартиры, ни загородного дома; у него нет детей, он не женат, сам не знает, почему. Возможно, просто потому, что у него нет безымянного пальца на левой руке. Ему не на чем носить обручальное кольцо. Он давно покинул родителей и навещает их не чаще одного раза в год.

Он и сам не может объяснить, почему он так отдалился от всего, что не касается его работы, почему работа захватила его целиком. Не знает, почему годы пронеслись так быстро, что он не может ничего о них рассказать, ничего особенного. Скоро пятнадцать лет, как он работает врачом, и за эти годы в его жизни не случилось никаких событий. Ничего фундаментального.

Тибо в последний раз оглядывается на убогую многоэтажку, в которой та женщина живет уже сорок лет.

Ему хочется вернуться домой. Задернуть шторы и лечь.

Его ежедневная рутина разительно отличается от жизни героев французского сериала, популярного в 80-х годах. Он ничуть не похож на тех бдительных и отважных врачей, которые неслись сквозь ночь, бросали машину у тротуара и взлетали по лестнице через четыре ступеньки. Он ни разу не герой. По большей части он копается в дерьме, и оно прилипло к его рукам. Его жизнь не распределена между сиренами и мигалками. На 60% она состоит из ринофарингитов и на 40% из одиночества. И больше ничему в ней нет места. Унылая пустота океана отчаяния.

Глава 28

Мир сжался в кольцо. Вокруг нее. Кабинет без окон, бизнес-центр, все пространство в целом. Матильда больше не может думать ни о чем, не знает, что ей следует делать, а чего – нет, следует ли ей молчать или надо закричать.

Мысли замерли.

Все стало таким маленьким, таким ограниченным.

Она еще слышит невозможные слова Жака: не смейте говорить со мной в таком тоне. И последующий пятиминутный монолог, громкий возмущенный голос, предназначенный для других.

Жак перешел в наступление. И он не остановится. Матильде это известно. В спокойном беге времени что-то назревает, что-то, о чем она еще не знает. Ей надо разгадать его стратегию, предвосхитить его атаки. Мало сопротивляться и защищаться, сказал Поль Вернон.

Необходимо атаковать.

Наверное, уже четыре часа вечера. Или около того. Машинально Матильда считает, сколько времени осталось. Ее сознание словно отделилось от тела. Она видит себя со стороны: спина, вжатая в спинку кресла, руки, замершие на столе, наклоненная вперед голова – в точности та поза, в какой Матильда обычно анализирует цифры или изучает документы.

Если не считать того, что единственное, что она видит перед собой – это игральная карта.

Шкаф, этажерки, темные пятна на ковролине, длинная трещина на потолке, галогеновые лампы, вешалка для пальто, тумбочки на колесиках – она успела изучить каждую деталь своего кабинета. В одно утро. У нее было время вобрать все это, запомнить, каждый закуток, каждую отметину.

Предметы вокруг хранят неподвижность. И молчание. Прежде она и не подозревала, насколько предметы могут быть неподвижны и молчаливы. Насколько предметы всего лишь предметы. Для них естественно изнашиваться, портиться, разрушаться. Если никто к ним не прикасается, не переставляет, не трогает их. Если никто не заботится о них, не хранит, не оберегает.

Как и они, Матильда сослана в чулан, изгнана из чистого, открытого пространства.

Среди этого мертвого сборища случайных вещей она одна еще дышит. Но и она на пути к угасанию. Ничего другого ей не остается. Исчезнуть. Слиться со стенами, раствориться среди этой рухляди, превратиться в окаменелость.

Она покачивает ногой под стулом. Ничего не ускользает от ее взгляда. Она фиксирует все. Сознание необыкновенно обострено. Каждый жест, каждое движение: рука замерла в волосах, грудь, дыша, поднимается и опускается, мышцы бедра мелко трясутся. Легчайшее подрагивание ресниц. Ничто не может стронуться с места без того, чтобы она об этом не знала.

Ни внутри нее, ни вокруг.

Время сгустилось. Время покрылось амальгамой, склеилось, застряло в горле воронки.

Сейчас она выйдет из кабинета. С блокнотом под мышкой, торопливым шагом пересечет этаж, промелькнет здесь и там, вторгнется без предупреждения, без стука; она спросит: «Как дела?» или «Что новенького?», усядется напротив Эрика или Натали, будет смеяться, расспрашивать про их детей, созовет внеочередное собрание, решающее собрание, где объявит, что враждебности положен конец, что пришло время свободного творчества, что отныне рамок больше нет. Или: она сбросит туфли и пойдет бродить по коридорам, наугад, будет вести руками по стенам, затем войдет в лифт, нажмет все равно какую кнопку, будет распевать старые грустные песенки, никого ни о чем не спрашивая, будет смотреть, как работают другие, уляжется на ковровой дорожке, опираясь на локоть, будет курить и стряхивать пепел в горшки с цветами, не будет отвечать на вопросы, не станет обращать внимания на косые взгляды, будет улыбаться.

Матильда встает и, не закрывая за собой дверь, идет к лифту. Ей надо глотнуть воздуха. Подышать. Она нажимает на кнопку и подходит к зеркалу. Вглядывается в свое лицо.

Старая. Уставшая. За последние несколько месяцев она постарела на десять лет. Она не узнает себя.

Она больше не та женщина, какой была. Не победительница.

Перед входом в здание стоят курильщики; Матильда знает их. Всегда одни и те же. Они спускаются несколько раз на дню, по одному и группами, стоят кружком вокруг пепельницы, спорят о чем-то, иногда задерживаются подолгу. Впервые за долгое время Матильде захотелось выкурить сигарету. Почувствовать, как дым проникает в горло, в легкие, заполняет тело, анестезирует. Матильде хочется присоединиться к курильщикам, но она держится поодаль. Не очень далеко. В ярком свете она различает лишь их силуэты, темные костюмы, светлые рубашки, блестящие туфли. До нее долетают обрывки их разговоров – обсуждение норм ИСО[5] и процедур сертификации.