Поджигатели (Книга 2)

Через минуту он появился на крыльце. Сотни рук тянулись к нему с выдернутыми из петлиц ленточками французских орденов. То были боевые ордена, заработанные чешскими солдатами на полях сражений Европы. На глазах некоторых стояли слезы, но они все же бросали свои ленточки в шляпу Гарро. Красные, зеленые, бело-синие.

Гарро глазами отыскал в толпе Кропачека и подошел к нему через расступающуюся толпу.

– Прошу вас как французского консула принять это.

И он высыпал содержимое шляпы к ногам ошеломленного чеха.

Несколько мгновений толстяк смотрел на разноцветную кучу, закрывшую носки его башмаков, потом в испуге отступил.

– Что вы, что вы, господа!.. Я не могу, я никак не могу... Господа, я слагаю с себя обязанности консула Франции... Я не могу, никак не могу, господа, исполнять эти обязанности... Представлять господина Боннэ и прочих?.. Нет, господа!

Он снял шляпу и поклонился толпе. Толпа аплодировала.

Внезапно шум смолк. Все лица обратились к одной из улиц, выходивших на площадь. Оттуда слышался ритмический шаг идущих в строю людей. И тут же снова заговорил репродуктор:

"Гитлер призвал полтора миллиона резервистов". И все.

Слышалась дробь тяжелых шагов из улицы: рррах, рррах, рррах, рррах...

Словно аккомпанемент к сообщению радио.

Рррах, рррах...

Вот достойный ответ проклятому крикуну Гитлеру: он еще только призвал своих башибузуков, а чешские солдаты уже подходят к границе!

Рррах, рррах...

Покраснев от усилия, Кропачек взобрался на тумбу и, раздувая светлые усы, крикнул:

– Славной чешской армии на здар!

– Здаррр... здаррр... здаррр!..
– бурею пронеслось над площадью и вдруг оборвалось: из улицы показался отряд. Ряды ног в белых чулках, с голыми коленками поднимались, как одна, и с треском обрушивали на мостовую подкованные подошвы: рррах, рррах... рррах, рррах...

Навстречу ему, из противоположной улицы, донесся такой же угрожающий стук: рррах... рррах...

Приближался второй отряд.

Кропачек недоуменно озирался со своей тумбы, поворачивая голову то к одной, то к другой колонне фашистов. Он понял, что сейчас произойдет то, чего правительство хотело избежать в Либереце. Повидимому, хенлейновцы давно готовились к этому дню. В руках у них виднелись стальные прутья и резиновые дубинки. Но прежде чем он сообразил, что же, собственно, следует сказать или сделать, кто-то сильно дернул его за рукав, и он должен был спрыгнуть, чтобы не упасть.

– Сейчас же уезжайте, - повелительно бросил Цихауэр.

– Да, да, живо домой, дядя Януш, - подтвердил вынырнувший тут же Ярош.
– Здесь будет жарко.

Он рассмеялся, показав все зубы, и, махнув рукой на прощанье, побежал за Цихауэром.

Они с трудом прокладывали себе путь к пивной, где появился вытащенный на улицу столик. Столик был мраморный, на тонких железных ножках. Он угрожающе раскачивался при каждом движении взобравшегося на него грузного чеха. Чех что-то с натугою кричал, но его никто не слушал. Все взоры были обращены на появившихся с двух сторон хенлейновцев.

Возле самой пивной Цихауэр и Купка нагнали Зинна, так же усиленно, как они, работавшего локтями.

В это время грузный чех, убедившись, вероятно, в том, что его все равно никто не слушает, неловко спрыгнул со столика. Вместо него на столике сразу появился другой оратор. Едва увидев его, Цихауэр остановился как вкопанный: он узнал Золотозубого.

– Это гестаповец, - сказал он Ярошу и толкнул локтем Зинна, чтобы тот посмотрел на оратора, Зинн тоже сразу узнал щуплого немчика в помятом дорожном плаще, мутным взором кокаиниста обводившего толпу, и тоже сказал Ярошу:

– Это гестаповец.

Ярош с двойным усердием заработал локтями, но когда ему оставалось преодолеть всего несколько рядов людей у самого столика, он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Посмотрел в том направлении - и сразу узнал Штризе. Прежде чем Ярош сообразил, что происходит, Штризе одним прыжком оказался у столика и, спихнув с него обезумевшего от страха Золотозубого, погнал его толчками в сторону. Можно было подумать, что он беспощадно избивает немчика, но Ярош отлично видел, что Штризе старается поскорее увести Золотозубого к улице, где стояли, пока еще недвижимые, ряды хенлейновцев. Ярошу, вероятно, так и не удалось бы пробиться к Штризе, если бы на помощь не пришел Зинн.

– Разве вы не видите?
– крикнул он.
– Немец спасает провокатора.

Толпа расступилась, и Ярош очутился рядом со Штризе, но тот, бросив на произвол судьбы Золотозубого, поспешно кинулся к хенлейноецам и исчез в их рядах. Отдал ли он какую-нибудь команду, или все было условлено заранее, но белочулочники тотчас ринулись на площадь.

Зинн вскочил на шаткий мраморный столик. Вокруг него сгрудилось несколько человек. Через минуту к ним присоединился и Гарро.

Из распахнувшихся окон пивной послышались звуки раз битого пианино. Звонкий баритон Зинна, усиленный микрофоном, полетел над площадью:

Тяжелые тучи над чешской землей,

И вороны кружат над Прагой,

И чешский народ на решающий бой

Выходит с безмерной отвагой.

По мере того как напев доходил до возбужденной толпы, голоса подхватывали его:

Ни шагу назад, ни шагу,

Смелее, смелее вперед!

Да здравствует древняя Прага,

Да здравствует чешский народ!

Песня вацлавцев все более мощным напевом неслась вслед отступившим в улицы хенлейновцам:

И пусть нас железным охватят кольцом,

Кто вольного к рабству принудит?

Не будет народ под нацистским ярмом,

И Прага немецкой не будет!

Радостно и грозно гремел припев:

Ни шагу назад, ни шагу,

Смелее, смелев вперед!..

Все чаще слышались крики:

– Дайте нам оружие!

– Оружия!.. Оружия!..

Вокруг площади звенели стекла витрин, трещали двери. Из окон в хенлейновцев полетели стулья, кастрюли, тарелки. Ярко вспыхивало на выглянувшем солнце стекло бутылок, которые женщины швыряли в гитлеровцев.

– Оружия!

С этим криком толпа, сминая хенлейновцев, чулки которых давно перестали блистать белизной, устремилась к ратуше.

– Пусть Бенеш даст нам оружие!.. Смерть врагам республики!.. Позор Франции! Долой Чемберлена!.. Судеты должны быть чешскими!

Старинная низкая дверь, выходящая на маленький балкон ратуши, отворилась. Опираясь на костыль, на балкон вышел бургомистр, рослый старик в старомодном черном сюртуке. Он поднял костыль и торжественно расправил длинные седые усы. Когда крики стихли настолько, что можно было слышать его голос, он крикнул: