Поджигатели (Книга 2)

Он откинулся на спинку и сделал несколько беспокойных движений рукой. Такое волнение находило на него редко и никогда на людях. Единственным, перед кем он всегда оставался самим собою, был Гопкинс. Но даже в его присутствии минуты несдержанности бывали краткими. Рузвельт быстро брал себя в руки.

Подавляя вспышку раздражения, он сказал:

– Меня поражает близорукость англичан и французов. Неужели там не понимают, что тигра нельзя ублаготворить мышиным хвостом? И Ванденгейм и остальные должны понимать, что война не будет изолированной европейской, она утянет нас, как водоворот, потому что не может не втянуть.

– Они рассчитывают взять свое в драке.

– В конце концов есть же среди нас люди в здравом рассудке!

– в возмущении воскликнул президент.
– Нужно быть совершенными кротами, чтобы, подобно нашим изоляционистам, воображать, будто чаша может нас миновать, если она перельется через край.

– Они этого и не воображают, - осторожно заметил Гопкинс.
– Они только хотят уверить в этом других.

– Тем подлее и тем глупее с их стороны воображать, будто среди полутораста миллионов американцев не найдутся такие, которые выведут их на чистую воду.

– Это одна сторона глупости, есть и другая - более опасная: втянуть нас в игру в первом тайме, Франклин!

– Кто же, по-вашему, Гарри, должен начать игру?

– Думаю, что начнут ее все-таки немцы, несмотря ни на что.

– А с той стороны?

– Может быть, для начала чехи, может быть, русские - не знаю. Да и не в этом дело. Важно, чтобы мы могли вступить в игру только в решающий момент, когда ни у кого из них уже не будет сил довести дело до конца.

– А что вы считаете концом игры?

– Порядок... относительный порядок в мире. Когда можно будет хотя бы на пятьдесят лет вперед уверенно предсказать, что революций не будет. И я считаю, что это станет возможно только при одном условии: мы вступаем в игру только в решающий момент и забиваем решающий мяч. Мы должны выйти из игры такими, словно только разминали ноги.

– Чтобы снова драться?

– Драться-то будет не с кем. Наше дело будет тогда только присматривать, чтобы выдохшаяся команда не отдышалась раньше, чем это будет нужно нам.

– Нет, Гарри, - решительно воскликнул Рузвельт, - вы, чересчур оптимистически смотрите на вещи. Есть еще Англия...

Черты Гопкинса отразили недоумение.

– Вы думаете, ее нельзя заставить разумно смотреть на вещи?

– Только до тех пор, пока вы не станете посягать на целостность империи.

– Не может быть и речи, чтобы англичане могли вечно сидеть на половине глобуса, присосавшись, как спрут, ко всем материкам, - с решительным жестом сказал Рузвельт.

Опершись подбородком на руку, он, нахмурившись, смотрел в сад и, казалось, забыл о Гопкинсе, но вдруг оживился:

– Послушайте, Гарри, мне кое-что пришло в голову: принесите-ка вчерашнюю папку Кордэлла, я ее так и не просмотрел. Он говорил, что там есть подробное политическое донесение Керка.

– Я знал, что это вас заинтересует.

Гопкинс привстал и вытащил из-под себя бумаги. Отобрав одну из них, протянул президенту, остальные положил на траву.

– Керк пишет, что позиция Советов остается попрежнему ясной и твердой. Они готовы к выполнению своих обязательств в отношении чехов.

– Так что же еще нужно Даладье?
– начиная раздражаться, спросил Рузвельт.

– Одно единственное: не позволить советским войскам войти в Западную Европу.

– Я их понимаю... я их понимаю, - машинально повторял президент, пробегая глазами бумагу.
– Но не думают же они, что дело дойдет до войны, если Гитлеру будет ясно сказано, что вместе с французами выступят русские.

– Вероятно, они именно этого и боятся. А предоставить Красной Армии роль освободительницы Европы...
– Гопкинс пожал плечами.

– Д-да...
– Рузвельт почесал бровь.
– Ну, до этого дело не дойдет, не может дойти. Я достаточно понял шакалью природу Гитлера: он подожмет хвост от настоящего окрика. Только не нужно перед ним расшаркиваться, - это опасно, так как открывает всю игру.

– Он задумался и как бы про себя повторил: - Только не расшаркиваться... Знаете что...

Гопкинс ждал, но президент молчал. Он продолжал напряженно думать, наконец медленно проговорил:

– Вот что, Гарри: если ни Париж, ни Лондон не хотят понять, как нужно действовать, им покажет Вашингтон.

Гопкинс сделал протестующий жест.

Президент улыбнулся и успокоил его мягким движением руки.

– Мы сделаем это, не дразня гусей, а Гитлер получит то, что нужно. Возьмите-ка перо, Гарри...
– И, подумав, продиктовал: - "Президенту Калинину, Москва. Мистер президент, по мнению правительства Соединенных Штатов, положение в Европе является столь критическим и последствия войны были бы столь гибельны, что нельзя пренебречь никаким демаршем, могущим содействовать сохранению мира. Я уже обратился в срочном порядке с призывом к канцлеру Германии, президенту Чехословакии..." - Рузвельт остановился и подумал.
– Одним словом, Гарри, пусть Кордэлл сам ставит там все, что нужно по смыслу, а в заключение напишет: "Правительство Соединенных Штатов полагает, что если бы глава СССР или советского правительства счел необходимым немедленно обратиться с подобным же призывом от собственного лица - собирательный эффект такого выражения общего мнения даже в последнюю минуту мог бы повлиять на развитие событий".
– Рузвельт снова сделал небольшую передышку.
– Пусть Кордэлл сам все это отредактирует.

– И все-таки, Франклин, я не облекал бы этого в форму вашего личного послания президенту Калинину.

Рузвельт удивленно посмотрел на Гопкинса.

– Вы же понимаете, что речь идет обо всем нашем корабле, - проговорил он.
– Его нужно спасать от глупых претендентов в капитаны.

Молчание длилось долго. Оба думали о своем. Наконец Гопкинс, стараясь скрыть раздражение, спросил:

– Значит, телеграмма Керку?

Рузвельт посмотрел ему в глаза и усталым движением поставил в углу листка свои инициалы. Заметив, что Гопкинс достает новую бумагу, Рузвельт закрыл глаза.

– Нельзя ли отложить, Гарри?.. Завтра мы уезжаем из Гайд-парка, и тогда я в вашем распоряжении.

Гопкинс молча собрал бумаги и, ступая на цыпочки, вышел на дорожку. Дойдя до секретарской, он тотчас передал телеграмму на аппарат, а сам прошел в кабинет президента. Но еще прежде чем телеграфист начал передачу, дверь комнаты распахнулась и в ней показался высокий жилистый мужчина в черном кителе, с золотыми нашивками адмирала флота на рукавах. С морщинистого, словно измятого лица адмирала, из-под собранных в маленькие, но высоко торчащие мохнатые кустики бровей глядели колючие глаза ястреба. Губы небольшого, старушечьего рта были поджаты, высоко над ними горбился короткий, хищно-крючковатый нос, скривленный вправо, словно был сворочен на сторону в кулачном бою.

– Депешу президента!
– бросил он с порога, протягивая руку.

– Сейчас приступаю к передаче, сэр, - сказал телеграфист.

– Дайте сюда, - резко приказал адмирал.

Телеграфист послушно подал лист.

Некоторое время он выжидательно смотрел на дверь, захлопнувшуюся за адмиралом, готовый при его появлении вскочить и принять депешу к отправке. Но время шло, а дверь оставалась затворенной, адмирал не приходил. Телеграфист принялся за другую работу.

На дорожке, неподалеку от места, где лежал в шезлонге президент, снова заскрипел песок. Гопкинс осторожно приблизился к Рузвельту и, убедившись в том, что тот не спит, протянул ему бумагу.