Поджигательница звезд

– По какому это другому?

– Есть, значит. А вы кто ей?

– Да я тут, поди, всю жизнь живу! – Она махнула рукой в глубь двора, где виднелось какое-то одноэтажное строение, похожее на сарай. – Никак не снесут. Даст бог, доживу. Да ты иди сюда! – Она призывно махнула рукой.

И Шибаев полез в кусты.

– Садись, – пригласила она, пододвигаясь, давая ему место на одеяле рядом с собой. Он уселся, вспомнив диван-ловушку. – Ну, и чего ты там забыл, у Львовны? – Скалку она все еще держала в руке.

– Меня интересуют люди, которые жили здесь когда-то.

– Это кто же? – оживилась старуха. – Я тут всех знаю! Мы после войны как заселились – здесь барак стоял, – так и остались, мне тогда десять лет было. Вот тут, на этом самом месте, яма от бомбы была, мы ребятишками в войну играли. Долго была яма, потом стали дом для военного начальства строить. А где политех – одни горелые стены стояли, и где военный госпиталь. И церква сгоревшая при нем. Все помню.

– Как вас зовут?

– Мария Даниловна. Можешь называть тетя Муся. А тебя?

– Александр. Мария Даниловна, меня интересует семья генерала Савенко.

– Иван Ильича? – Она всплеснула руками. – Помню! Я у них прибирала. Хорошие люди. Жена генерала, Тамико Тариэловна, царствие ей небесное, отмучилась, хорошая женщина была. Из грузин. Только очень больная. А генерал такой красавец писаный – не передать! Грудь в орденах, голос командирский. Петь любил. Убили его на войне, такое горе, не приведи господь! Привезли в закрытом гробу, военный оркестр, людей со всего города поприходило, военных тьма, плачут, его все любили. Гарик дирижирует. Тамико на похоронах не было, умом тронулась, как известие получили, уже и не встала. Была одна Лялька, дочка. Та еще оторва! Отца обожала, и он ее! Кавалеры табуном ходили, прости господи. Не в мать. Но не злая. Всегда мне: тетя Муся, тетя Муся, это вашему внучку! И сует чего-нибудь из генеральского пайка. То конфеты заграничные, то жвачку. Я думала, ириски, а оно жвачка. – Мария Даниловна рассмеялась. – А какая ему жвачка, ему ж только два годика! До сих пор где-то лежит. И малая такая же была! По заборам и деревьям с мальчишками, еще хуже! Помню, ей лет десять было, так чуть не все лето в гипсе проходила – ногу сломала, на балкон лезла. А уж прививки против этого… – Она всплеснула руками. – Как его? Столбняка! Прививки против столбняка поди каждое лето – то ногу на пляже порежет, то на гвоздь ржавый наступит! Тамико жаловалась, а генерал только смеялся.

– А где она сейчас?

– Ты что, не знаешь? Она ж в Америке! Вышла замуж за американца, как ей только разрешили, не пойму, при отце генерале, и поминай как звали!

– А вы его видели?

– Американца? Не видела. Зина, соседка, вроде видела, но ей сбрехать как дыхнуть.

– А когда Ляля уехала?

– Когда? – Старуха задумалась. – Кажись, в восемьдесят шестом. Через два года, как генерала убили. Через год умерла Тамико, а еще через год Лялька и уехала. Ну да. В конце лета. А зачем тебе? Случилось чего?

– Ищут ее, Мария Даниловна.

– Кто? Неужели, родичи объявились?

– Объявились. – Шибаеву было неловко врать простодушной старухе, но деваться некуда. – Она училась в институте, закончила два курса, а потом забрала документы.

– Про то не знаю. А что за родичи? Грузинские?

– Грузинские. Документы она забрала в сентябре, значит, уехала не в конце лета, а в сентябре. Ее подруга…

– Подожди, это ж какая подруга? Была такая черненькая, все бегом, все боком. Не помню, как звали. А ведь правда твоя, я ее в сентябре видела, Ляльку. У моего внука пятого сентября день рождения, я в магазин бегала, поднимаю голову – она стоит на балконе. На голове шаль наверчена, черные очки, вроде как загорает – день солнечный был, хоть и сентябрь. Вон их балкон, видишь? На третьем этаже. Сунулась я прибрать, а подружка эта через дверь говорит: спасибо, не надо. И компаний уже не было, все тихо. Я подружку потом во дворе встретила, она мне и рассказала, что Ляля вроде как замуж собралась. А она ей помогает паковаться. Я говорю, напомни, она мне за месяц задолжала… Ой! – спохватилась она. – А сколько уже времени?

Шибаев посмотрел на часы.

– Половина первого.

– Уже не придет. Они повадились с десяти до двенадцати шастать, эти жулики. Ну, жулье! Ну, шаромыжники! Не приведи господь, что делается! Пойдем ко мне, я тебя борщом накормлю. И альбом покажу. Пошли!

Она стала кряхтя подниматься, хватаясь за кусты и поясницу, и Шибаев бросился на помощь. Он с трудом поднял тетю Мусю на ноги, подобрал с земли одеяло, вытряхнул. И они пошли через сад к ее домику, утопающему в цветах. Что-то сказочное было в облике этого домика, и если бы Шибаев был хоть чуть суеверен, он бы подумал, что жилье тети Муси смахивает на жилище Бабы-яги. Но он был чужд суеверий, и подобное сравнение просто не пришло ему в голову. Тем более что тетя Муся на Бабу-ягу не походила вовсе в силу своей дородности и добродушия.

От борща он отказался. Они сидели в комнате с неровным полом и картинками из журналов на стенах. На подоконниках и столе стояли горшки с цветами. Старое зеркало криво отражало центр комнаты, стол и диван, на котором сидел Шибаев. Оно также отражало его плечо и руку, и Александр отодвинулся.

– Как знаешь, – сказала тетя Муся. – А борщ хороший. У меня не так богато, как у Львовны. Дочка зовет жить с ней, а я тут привыкла. Рядом с площадью, центр, сад хороший, хотя и старый. Я здесь, почитай, родилась, отсюда и вынесут. – Она сказала это так деловито, между прочим, что Шибаев промолчал, не стал хотя бы ради приличия убеждать, что… А что следует говорить в подобных случаях? Какие ваши годы? Ну что вы, вам еще жить да жить? Наверное. Но это скорее всего не тот случай, от него ничего не ждут, и он промолчал.

– А что стало с квартирой генерала? – спросил он, когда хозяйка наконец поместилась в раздолбанное кресло у стола. Она сняла свою пеструю косынку, пригладила жидкие седые волосы. Перекрестилась привычно на образ и посмотрела на Шибаева.

– С квартирой? Говорили, Ляля письмо написала в военную комендатуру, что, мол, уезжает и квартиру сдает. И была такова. Я у них прибиралась, могла бы хоть что-то из мебели мне отдать или одежды, ведь все оставила! Богатства несметные. Одних мехов и ковров сколько! Так нет! Все государству пошло. На трех грузовиках вывозили. Деньги, правда, вернула. Бросила в почтовый ящик, а под дверь – пакет. Кофта синяя, шерстяная, ненадеванная, видать, материна. Красоты неописуемой. До сих пор где-то лежит, я сносила ее до дыр, а выбросить рука не поднимается. Ну, и на том спасибо. А у нас потом такое тут началось! Мор, да и только! Как выжили – не знаю. Не до Ляльки стало, так и забыли ее. Хорошие были люди, сейчас таких больше нет.

Она замолчала, покачала головой.

– Львовна их хорошо знала, она по генералу сохла, все время на балконе сторожила, смотрела, как он в машину садился. Все знали, Гарика жалели. Он по музыкальной части служил. А Евгения была артистка в молодости, пела и играла на рояли.

– Не одна она сохла… – пустил пробный шар Шибаев.

– Ты про что? – не поняла тетя Муся.

– Ну, я думаю, не только Евгения Львовна, наверное, и другие тоже сохли. Генерал был мужчина видный. И на похоронах, наверное, присутствовали…

– На похоронах? – Тетя Муся задумалась. – Того не знаю, говорить не буду. Генерал видный из себя, а Тамико сильно больная. Может, и был кто. Только я ничего не знаю. Евгения очень убивалась, все цветы ему носила. Нарядится в белое, как невеста, и каждый день с букетом… туда, на кладбище. Пока не уехали в Монголию. Бедный Гарик… от него половина осталась, так переживал за супругу и от стыда. А так – не знаю, чтобы кто-то еще. Евгения красивая была, но не в себе малость, может, и было чего… Все на рояли играла. У них рояль громадная, из Германии вывезли. Они отовсюду везли, в квартире не продохнуть, моль тучами. Говорю, Львовна, давай переберем да выкинем, кому это барахло нужно! Это ж раньше оно в цене было, а сейчас всего полно. А она ни в какую, это, говорит, мои друзья. Друзья! – Тетя Муся фыркнула. – Потому как людских друзей нету и семьи нету, детей, никого! Я, говорит, помню, где купила какую вещь! Она после смерти Гарика вроде как не в себе сделалась. Заговаривается, несет не пойми чего. Безумие всегда в ней сидело, а теперь еще хуже стало. Я ей готовлю, прибираю, ну, там, в магазин сходить, за квартиру уплатить. Она не выходит, все время на балконе сидит. У меня и ключ есть, прихожу недавно, а она на рояли играет. Вся трясется, руки так и летают, колотит, а звука нет! Один стук сухой. Я обомлела, ноги подломились, что, думаю, за ведьмовство! Схватилась за сердце, а она увидела, засмеялась и говорит: «Не бойся, Муся, это я звук убрала, Гарик спит, не хочу его будить». И дальше колотит! Я пошла на кухню потихоньку, села на табуретку, отдышалась. Слава богу, думаю, хоть не буйная. А то, что находит, так и на меня находит, бывает. Жизнь тяжелая, да и года немаленькие. И так у меня сердце болит за квартиру, не передать – ведь отымут, а ее потом отравят или убьют, сам знаешь, что делается. Озверел народ, после войны такого не было.

– Вы говорили, альбом есть, – напомнил Шибаев.

– Сейчас! – Она опустилась на колени перед шифоньером, выдвинула нижний ящик, покопалась там и достала потертый плюшевый альбом с розами на обложке. – Вот!

Через час Шибаев, проклиная себя за опрометчивый поступок – нужно было остаться в кустах, а за фотографией сходить к физруку, – познакомился со всей родней тети Муси, близкой и дальней, а также с соседями, их детьми и родственниками, выслушал подробные жизнеописания всех изображенных, и только после этого она наконец ткнула пальцем в цветную фотографию: