Поединок. Выпуск 3

— Если умеешь стряпать — можем договориться и готовить здесь.

— Я не специалист.

— Можешь ходить в колхозную столовую. Кормят там просто, но, в общем, не так плохо.

— Я так и привык. Много приезжих в поселке?

Васильченко вернулся, поставил совок в угол.

— Все время кто-то болтается. Место здесь хорошее. Воздух, сосны, море. Вот и сейчас, — он снова вышел в сени, — Бычковых сын из армии пришел. Сашка Дементьева сколько не была. Наконец заявилась, осчастливила родителей. С женихом познакомила.

Я прошел в свою комнату. Натянул два свитера. Вышел на крыльцо.

Наверное, такого воздуха нет ни в каком другом месте.

— Знаешь, хочу побродить. — Я прислушался, как скрипят сосны.

— Проголодаешься — заправиться не забудь, — сказал Васильченко. — Вечер у нас занят. Пойдем на боте вдоль побережья.

Васильченко взялся за меня по-настоящему.

Два раза в неделю я выходил вместе с ним в море следить за траловым ловом. Уже знакомый мне «Двинец», судно районной инспекции, выделялся в эти дни в наше распоряжение до конца весенней путины. «Двинец» следил, чтобы колхозные траулеры вели лов в зонах, разрешенных для промысла.

Приходилось проверять щупом размеры ячеек сетей и тралов. Во многих местах участка ловля тралом в весеннюю путину была запрещена. Здесь разрешалось ловить только ярусом. Теперь я хорошо отличал издали ярус, брошенный в море, — длинный плавучий перемет, усеянный рядами крупных крючков с наживкой.

— Запомни — весь наш местный частник-браконьер у меня наперечет, — учил Васильченко. — Ты сам должен знать всех. Братья Семины, Лапиковы, семья Куркиных. Ох, лиса этот Куркин. Повар нашей столовки. Это — наиболее злостные. Есть и помельче. Всех надо помнить. Боятся инспекции как огня. Штрафовал не раз, отбирал сети. Бывает добыча — лосося ведер на десять. Меня они уже наизусть знают. До того доходит — нарочно пущу слух, что уезжаю по делам. Утром выйду в море, гляжу — тут, голубчики. Вышли. Плакал наш лосось. Жалости тогда к ним нет.

В дни, когда «Двинец» уходил на соседние участки, мы по очереди выходили в море на колхозных траулерах.

Выйти можно было на любом из пяти судов. Я старался чаще выходить на траулере, где работали Семенец и Галиев — на МРТ-1.

Траулер Семенца всегда выходил точно к косяку. Матросы на МРТ-1 работали быстро. Каждый знал свою работу, действовал не оглядываясь на соседа.

И все-таки мне все время казалось — Семенец ведет себя странно.

Вдруг ни с того ни с сего он начинал лебезить передо мной.

Иногда приглашал отдохнуть в его каюте — приглашал довольно настойчиво. Я сидел на узкой койке, упершись ногами в переборку, и разглядывал стены — все они были увешаны фотографиями траулеров, наверное, тех, на которых плавал Семенец. В каюте была только складная койка и металлический секретер со множеством отделений. Секретер был принайтовлен к переборке под иллюминатором.

Я долго не мог понять — почему Семенец приглашает меня в каюту.

Галиев, траловый мастер, был совсем другим. Казалось, ничто вокруг его не касается. Он всегда был неизменно спокоен. Лицо Галиева, красивое, по-восточному округлое, всегда казалось мне блаженно-ленивым. Увидев меня, Галиев обычно крепко встряхивал мою руку, почти вплотную заглядывал в глаза. И, жмурясь, сонно говорил всегда одну и ту же фразу:

— Привет, маэстрочко. Привет, привет, маэстрочко.

Тяжелее остального давалось мне то, что называлось в инструкциях «работой с общественностью».

Прежде всего — злополучные лекции. Мне приходилось их читать. Даже привлекать помощников.

Первым общественным инспектором, которого лично мне удалось привлечь к работе, оказался директор кинотеатра Прудкин.

Штат Прудкина состоял всего из двух человек — киномеханика, который был одновременно кассиром, и подсобного рабочего.

Прудкин был круглоглазый, сухощавый, с пухлыми губами, над которыми висели моржовые усы. В модном костюме, в ярком галстуке, с набриолиненной прядью волос, тщательно уложенной на преждевременной лысине, он встретил меня в своем кабинете в один из первых дней.

Я должен был читать лекцию и пришел в кинотеатр договариваться о помещении.

Прудкин тут же перешел на «ты». Он говорил скороговоркой, короткими фразами, почти ни разу не дав мне ответить:

— Володя? Леня. Оч-хор. Лады. Тут меня зовут Леонтий Савельич. Но это — заметано. Рижанин? Питерский? Нежно обнимаю.

— Я насчет помещения. Надо прочесть лекцию.

Он секунду разглядывал меня в упор.

— Лекция? О чем разговор. На́ тебе — хочешь ключ? Бери ключ. Бери, бери. Лады. Заходи в любое время. Читай свою лекцию. Только не придут. Вот отруби палец. Нет — ящик коньяку с меня. Не придут. Ну, человека три придет, и — нежно обнимаю. Подожди. Тебе общественность? Хочешь, я у тебя буду общественным инспектором? Нет, извини, Володя. Нежно обнимаю. Скажи — хочешь или нет? Не тяни. Не гоняй порожняк. Хочешь, чтобы у тебя был полный зал на всех лекциях? Бери в общественные. Мы так. Мы пускаем «Семерку». А перед ней — лекция. Тема? Нет, ты тему скажи, потому афишу я должен заказать. Художнику закажем. Учти. Заметано. Ну-ка, дай блокнот. Что там у тебя? «Охрана рыбных запасов». Так. Не пойдет. И это — «Борьба общественности» — не пойдет. Ага, вот. «А что сделал ты?» Нежно обнимаю. Текст: сегодня лекция: «А что сделал ты?» После лекции — худ. кэ-фэ «Великолепная семерка». Мысль. Давай, давай. Выписывай удостоверение. В общественные. И будет мильон человек.

Действительно, на первой моей лекции зал был набит битком.

Голубев. Он шел мимо меня, пошатываясь. Глупо икнул, когда заметил. Он видел, что я иду на причал.

На полпути к причалу я вспомнил, что забыл ключ от замка, которым запиралась швартовая цепь. Вернулся, решил заглянуть в кинотеатр.

Я опять увидел Голубева. Он что-то строгал в зале и был совершенно трезв.

Значит, он зачем-то прикидывался пьяным?

Прудкин.

За болтливостью его был скрыт расчет. Он был холоден, спокоен. Внутри. А снаружи прикрывал спокойствие и расчет болтливостью.

Я спрашивал себя — почему тот, кто давно и прочно внедрился и сидит здесь, должен обязательно держаться в тени? Почему он не может быть именно таким, как Прудкин? Именно таким — болтливым, расторопным? Обычным пробивным киножучком?

Наконец, последний, кого я подозревал, был траловый мастер Галиев.

Еще двое вызывали особое внимание. Колхозный повар Куркин и учитель рисования Терехов.

Я уже не один раз видел Терехова, прогуливающегося по набережной.

И особенно часто — около киоска Союзпечати.

Однажды, когда мы патрулировали побережье у запретзоны, я рассказал о своих подозрениях Васильченко. Тот выслушал меня молча. Показал рукой, что хочет взять штурвал.

— Ты должен был через это пройти.

Он по своему обыкновению помедлил.

Я следил, как катер режет волну. Висят в стороне, следуя рядом с нами, чайки. Что значит «должен был через это пройти»?

— Я тоже сначала подозревал всех. Не удивляйся. Прудкина — потому что он часто и, так сказать, законно ездит в город.