Поэтический мир прерафаэлитов

ЧАСТЬ III

Луч солнца в кронах засиял, Зажегся светом лат металл: То, крепостной минуя вал, По сжатым нивам проезжал Отважный Ланцелот. Герб на щите: пред госпожой Колена преклонил герой; Лучился отблеск золотой Близ острова Шалотт. Поводья украшал агат, Как звезд кристаллы, что горят В короне золотых плеяд; Звенели колокольцы в лад Дорогой к замку Камелот. Сверкала перевязь с гербом, И рог лучился серебром; Звон лат будил поля, как гром, Близ острова Шалотт. Погожие синели дали, Каменья на седле сияли, Цветные перья шлем венчали И словно пламя полыхали, Дорогой к замку Камелот. Так, затмевая звезд узор, В пурпурной ночи метеор Проносится, лучист и скор, Над островом Шалотт.  Взор прям и смел, душа ясна, До самых плеч, как смоль черна, Спадала локонов волна Того, кто поступь скакуна Направил к замку Камелот. Гладь зеркально-колдовская Замерцала, отражая: «Тирра-лирра», — проезжая, Пел сэр Ланцелот. Она, забыв о полотне И прялке, встала, чтоб в окне Узреть кувшинки на волне И паладина на коне, Взглянуть на замок Камелот. Ткань прочь унесена была, И раскололась гладь стекла; «Сбылось проклятье», — воззвала Волшебница Шалотт.

ЧАСТЬ IV

Порывам ветра уступая, Лес осыпался, поникая; Зло пенилась волна речная; И ливня пелена сплошная Заслонила Камелот. Вниз сошла она, к причалу, Где волна ладью качала, И вдоль борта начертала: «Волшебница Шалотт». Как жрец, с судьбой вступивший спор, Свой прозревает приговор, Сквозь дымку, за речной простор Она остекленевший взор Вперила вдаль, на Камелот. А в предзакатной тишине Цепь отвязала и в челне Вдаль заскользила вслед волне Волшебница Шалотт. Под дуновеньем ветерка Дрожали белые шелка, Клонились ветви ивняка; Сквозь ночь ладью влекла река К воротам замка Камелот. Ладья, потоку покорясь, Вдоль взгорьев и полей неслась, И песнь последняя лилась Волшебницы Шалотт. Звучала песнь, свята, грустна, То звонко, то едва ясна; Кровь остывала, пелена Застлала взор, пока она Глядела вдаль, на Камелот. И только речка донесла Ладью до первого села, Напев прервался: умерла Волшебница Шалотт. Вдоль галереи, под мостом, Минуя башню, сад и дом, Скользил мерцающий фантом, Потоком в тишине влеком В гордый замок Камелот. Люд собрался на причале: Лорды, дамы, сенешали, И вдоль борта прочитали: «Волшебница Шалотт». Кто пред нами? Что случилось? В башне, где окно светилось, Ожиданье воцарилось. Оробев, перекрестилась Стража замка Камелот. Но Ланцелот, помедлив миг, Сказал: «Ее прекрасен лик; Господь, во благости велик, Будь милостив к Шалотт». Перевод С. Лихачевой

ULYSSES

It little profits that an idle king, By this still hearth, among these barren crags, Match’d with an aged wife, I mete and dole Unequal laws unto a savage race, That hoard, and sleep, and feed, and know not me. I cannot rest from travel: I will drink Life to the lees. All times I have enjoy’d Greatly, have suffer’d greatly, both with those That loved me, and alone, on shore, and when Thro’ scudding drifts the rainy Hyades Vext the dim sea: I am become a name; For always roaming with a hungry heart Much have I seen and known; cities of men And manners, climates, councils, governments, Myself not least, but honour’d of them all; And drunk delight of battle with my peers, Far on the ringing plains of windy Troy. I am a part of all that I have met; Yet all experience is an arch wherethro’ Gleams that untravell’d world whose margin fades For ever and forever when I move. How dull it is to pause, to make an end, To rust unburnish’d, not to shine in use! As tho’ to breathe were life. Life piled on life Were all too little, and of one to me Little remains: but every hour is saved From that eternal silence, something more, A bringer of new things; and vile it were For some three suns to store and hoard myself, And this gray spirit yearning in desire To follow knowledge like a sinking star, Beyond the utmost bound of human thought. This is my son, mine own Telemachus, To whom I leave the sceptre and the isle, — Well-loved of me, discerning to fulfil This labour, by slow prudence to make mild A rugged people, and thro’ soft degrees Subdue them to the useful and the good. Most blameless is he, centred in the sphere Of common duties, decent not to fail In offices of tenderness, and pay Meet adoration to my household gods, When I am gone. He works his work, I mine. There lies the port; the vessel puffs her sail: There gloom the dark, broad seas. My mariners, Souls that have toil’d, and wrought, and thought with me — That ever with a frolic welcome took The thunder and the sunshine, and opposed Free hearts, free foreheads — you and I are old; Old age hath yet his honour and his toil; Death closes all: but something ere the end, Some work of noble note, may yet be done, Not unbecoming men that strove with Gods. The lights begin to twinkle from the rocks: The long day wanes: the slow moon climbs: the deep Moans round with many voices. Come, my friends, ’Tis not too late to seek a newer world. Push off, and sitting well in order smite The sounding furrows; for my purpose holds To sail beyond the sunset, and the baths Of all the western stars, until I die. It may be that the gulfs will wash us down: It may be we shall touch the Happy Isles, And see the great Achilles, whom we knew. Tho’ much is taken, much abides; and tho’ We are not now that strength which in old days Moved earth and heaven, that which we are, we are; One equal temper of heroic hearts, Made weak by time and fate, but strong in will To strive, to seek, to find, and not to yield.

УЛИСС

Что пользы, если я, никчемный царь Бесплодных этих скал, под мирной кровлей Старея рядом с вянущей женой, Учу законам этот темный люд? — Он ест и спит и ничему не внемлет. Покой не для меня; я осушу До капли чашу странствий; я всегда Страдал и радовался полной мерой: С друзьями — иль один; на берегу — Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали Над пеной волн дождливые Гиады. Бродяга ненасытный, повидал Я многое: чужие города, Края, обычаи, вождей премудрых, И сам меж ними пировал с почетом, И ведал упоенье в звоне битв На гулких, ветреных равнинах Трои. Я сам — лишь часть своих воспоминаний: Но все, что я увидел и объял, Лишь арка, за которой безграничный Простор — даль, что все время отступает Пред взором странника. К чему же медлить, Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых? Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг. Мне было б мало целой груды жизней, А предо мною — жалкие остатки Одной; но каждый миг, что вырываю У вечного безмолвья, принесет Мне новое. Позор и стыд — беречься, Жалеть себя и ждать за годом год, Когда душа изныла от желанья Умчать вслед за падучею звездой Туда, за грань изведанного мира! Вот Телемах, возлюбленный мой сын, Ему во власть я оставляю царство; Он терпелив и кроток; он сумеет С разумной осторожностью смягчить Бесплодье грубых душ и постепенно Взрастить в них семена добра и пользы. Незаменим средь будничных забот, Отзывчив сердцем, знает он, как должно Чтить без меня домашние святыни: Он выполнит свое, а я — свое. Передо мной — корабль. Трепещет парус. Морская даль темна. Мои матросы, Товарищи трудов, надежд и дум, Привыкшие встречать веселым взором Грозу и солнце, — вольные сердца! Вы постарели, как и я. Ну что ж; У старости есть собственная доблесть. Смерть обрывает все; но пред концом Еще возможно кое-что свершить, Достойное сражавшихся с богами. Вон замерцали огоньки по скалам; Смеркается; восходит месяц; бездна Вокруг шумит и стонет. О друзья, Еще не поздно открывать миры, — Вперед! Ударьте веслами с размаху По звучным волнам. Ибо цель моя — Плыть на закат, туда, где тонут звезды В пучине Запада. И мы, быть может, В пучину канем — или доплывем До Островов Блаженных и увидим Великого Ахилла (меж других Знакомцев наших). Нет, не все ушло. Пусть мы не те богатыри, что встарь Притягивали землю к небесам, Мы — это мы; пусть время и судьба Нас подточили, но закал все тот же, И тот же в сердце мужественный пыл — Дерзать, искать, найти и не сдаваться! Перевод Г. Кружкова

SIR LAUNCELOT AND QUEEN GUINEVERE A FRAGMENT

Like souls that balance joy and pain, With tears and smiles from heaven again The maiden Spring upon the plain Came in a sunlit fall of rain. In crystal vapour everywhere Blue isles of heaven laugh’d between, And far, in forest-deeps unseen, The topmost elm-tree gather’d green From draughts of balmy air. Sometimes the linnet piped his song: Sometimes the throstle whistled strong: Sometimes the sparhawk, wheel’d along, Hush’d all the groves from fear of wrong: By grassy capes with fuller sound In curves the yellowing river ran, And drooping chestnut-buds began To spread into the perfect fan, Above the teeming ground. Then, in the boyhood of the year, Sir Launcelot and Queen Guinevere Rode thro’ the coverts of the deer, With blissful treble ringing clear. She seem’d a part of joyous Spring: A gown of grass-green silk she wore, Buckled with golden clasps before; A light-green tuft of plumes she bore Closed in a golden ring. Now on some twisted ivy-net, Now by some tinkling rivulet, In mosses mixt with violet Her cream-white mule his pastern set: And fleeter now she skimm’d the plains Than she whose elfin prancer springs By night to eery warblings, When all the glimmering moorland rings With jingling bridle-reins. As she fled fast thro’ sun and shade, The happy winds upon her play’d, Blowing the ringlet from the braid: She look’d so lovely, as she sway’d The rein with dainty finger-tips, A man had given all other bliss, And all his worldly worth for this, To waste his whole heart in one kiss Upon her perfect lips.

ЛАНСЕЛОТ И ГВИНЕВРА ФРАГМЕНТ

Как дух во власти мук и грез, Смеясь, не унимает слёз, Весна сошла на дол и плёс Лучистым водопадом гроз. В хрустальном мареве повсюду Искрились проблески небес; А там, где встал стеною лес, Вяз выделялся меж древес Оттенком изумруда. То пеночки звенела трель, То черный дрозд свистал в свирель, То ястреб, намечая цель, Смущал покой лесных земель. Средь зелени благоуханной Вилась река, мутна, быстра; Каштан поникший счел: пора Раскрыть живые веера Над юною поляной. Был ясен день, и молод год, Когда с Гвиневрой Ланселот Въезжали под зеленый свод, Внимая звонам птичьих нот. Она — сродни Весне влюбленной: Зеленый шелк окутал стан, Благоухан и златоткан, Зеленый трепетал султан, Златым кольцом скрепленный. Тут — плющ тенета протянул, Там — ручеек в траве сверкнул; По мхам, под крон приветный гул, Молочно-белый несся мул: Летела всадница как птица — Быстрее той, что при луне Мчит на эльфийском скакуне, И звон поводьев в тишине Над вереском струится. Вокруг сменялись свет и мгла, Прядь трепетала у чела — И не опишешь, как мила! В точеных пальчиках несла Уздечку всадница, гарцуя: Всяк согласился бы отдать Богатство, славу, благодать, За право душу потерять, В уста ее целуя. Перевод С. Лихачевой

РОБЕРТ БРАУНИНГ ROBERT BROWNING

Филд Тэлфорд ПОРТРЕТ РОБЕРТА БРАУНИНГА.1859.Национальная портретная галерея, Лондон

РОБЕРТ БРАУНИНГ (7 МАЯ 1812–12 ДЕКАБРЯ 1889)

Английский поэт и драматург, один из наиболее известных поэтов-викторианцев. Родился в Камберуэлле (Лондон), в семье преуспевающего служащего Английского банка. Отец Роберта поощрял интерес детей к литературе и искусству. Браунинг бегло читал уже к пяти годам, к 14-ти овладел французским, греческим, итальянским и латинским языками. В 1835 г. издал монодраму «Парацельс» ( Paracelsus).Эта публикация принесла ему коммерческий успех и открыла доступ в литературные круги Лондона; автора заметили У. Вордсворт, Ч. Диккенс, знаменитый к тому времени А. Теннисон.

В 1845 г. Браунинг знакомится с поэтессой Элизабет Баррет; увлеченная переписка перерастает в роман, приведший к браку и переезду в Италию ради поправки здоровья Элизабет. Браунинг, завороженный Италией, многому учился у итальянского искусства; позже он описывал Италию как свой университет. Во Флоренции Браунинг начинает работу над двухтомником «Мужчины и женщины» (Men and Women,1855), одним из наиболее известных своих сборников. По возвращении в Лондон после смерти жены Браунинг работает над поэмой «Кольцо и книга» в 12 частях, написанной белым стихом.

Браунинг соединил лирику с драмой; его излюбленная форма — это «драматический монолог», совмещающий в себе драматизм действия, сложную гамму чувств и философские размышления. Своих персонажей, ярких, незаурядных личностей, он находит во временах Средневековья и Возрождения и живописует в момент кризиса — когда человек высказывает самые сокровенные мысли, являет свою истинную природу. Две строчки из его пьесы «Пиппа проходит» стали классическим выражением доверия и любви к миру: «God’s in His heaven — All’s right with the world!» («Бог в небесах — лад на земле!»).

Чувственное отношение к красоте сближает Браунинга с прерафаэлитами, хотя многое в творчестве прерафаэлитов Браунингу оставалось чуждо.

Умер в Венеции; похоронен в Уголке поэтов в Вестминстерском аббатстве; его могила непосредственно примыкает к могиле А. Теннисона. В списке из 57 имен «Бессмертных», составленном У. Х. Хантом («не существует иного Бессмертия, нежели то, что сосредоточено в этих именах»), значится и имя Роберта Браунинга — отмеченное двумя звездочками.

THE POPE AND THE NET

What, he on whom our voices unanimously ran, Made Pope at our last Conclave? Full low his life began: His father earned the daily bread as just a fisherman. So much the more his boy minds book, gives proof of mother-wit, Becomes first Deacon, and the Priest, then Bishop: see him sit No less than Cardinal ere long, while no one cries ‘Unfit!’ But someone smirks, some other smiles, jogs elbow and nods head: Each winks at each:'’I-faith, a rise! Saint Peter’s net, instead Of sword and keys, is come in vogue!’ You think he blushes red? Not he, of humble holy heart! ‘Unworthy me!’ he sighs: ‘From fisher’s drudge to Church’s prince — it is indeed a rise: So, here’s my way to keep the fact forever in my eyes!’ And straightway in his palace-hall, where commonly is set Some coat-of-arms, some portraiture ancestral, lo, we met His mean estate’s remainder in his fisher-father’s net! Which step conciliates all and some, stops cavil in a trice: ‘The humble holy heart that holds of new-born pride no spice! He’s just the saint to choose for Pope!’ Each adds, '’Tis my advice.’ So, Pope he was: and when we flocked — its sacred slipper on — To kiss his foot, we lifted eyes, alack, the thing was gone — That guarantee of lowlihead, — eclipsed that star which shone! Each eyed his fellow, one and all kept silence. I cried ‘Pish! I’ll make me spokesman for the rest, express the common wish. Why, Father, is the net removed?’ ‘Son, it hath caught the fish.’