Поэты 1790–1810-х годов

В 1807–1809 годах выходит из печати одно из последних произведений Боброва — мистико-аллегорическая философская поэма «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец», которая окончательно упрочила за Бобровым среди противников поэта славу малопонятного тяжелодума.

Нет спора, что Бибрис богов языком пел, Из смертных бо никто его не разумел, —

откликнулся эпиграммой вместо некролога на смерть Боброва Вяземский.

Здоровье Боброва после возвращения в Петербург было, видимо, сильно подорвано. Он много пил, о чем свидетельствуют, в частности, эпиграммы его многочисленных литературных противников, которые прозвали его Бибрисом (от лат. bibire — пить):

Как трудно Бибрису со славою ужиться! Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться! (К. Н. Батюшков)

Умер Бобров от чахотки в большой бедности в 1810 году. Университетский товарищ Боброва П. П. Икосов сообщил в некрологе некоторые подробности его кончины; «Болезнь его сначала имела медленное нашествие; сильный кашель только его обременял… потом такая осиплость в горле появилась, что сострадательно было на него смотреть, если он хотел что с чувством выразить. В таком положении г. Бобров был месяца четыре или более, а недели две перед кончиною слег в постель и открылось у него гортанью кровотечение… на 22 марта около трех часов ночи после спокойного сна пустилась вдруг кровь как бы из всех сосудов разом, и тут смерть восторжествовала, сразив больного на руках супруги» [49] .

49

«Друг юношества», 1810, № 5, с. 125.

Последняя его книга «Древний российский плаватель» была издана в 1812 году посмертно «в уважение усердной службы и честного поведения сего чиновника и бедности оставшегося по нем семейства» [50] .

Основные издания сочинений С. С. Боброва:

Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонесе. Поэма в стихах, Николаев, 1798.

Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браноносных и мирных гениев России с последованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов Семена Боброва, чч. 1–4, СПб., 1804 (ч. 4 — «Херсонида»).

50

«Записки гидрографического департамента», ч. 8, СПб., 1850, с. 446.

Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Поэма в стихах, чч. 1–2, СПб., 1807–1809.

1. ЦАРСТВО ВСЕОБЩЕЙ ЛЮБВИ

Еще вкруг солнцев не вращались В превыспренних странах миры, Еще в хаосе сокрывались Сии висящие шары, Как ты, любовь, закон прияла И их начатки оживляла. Как дух разлившись в их ростках, Могущество твоей державы От древности свои уставы Хранит доселе в сих мирах. Из бездны вышедши ужасной, Собор небесных сих светил Был смесью вновь бы несогласной, Когда бы ты лишилась сил; Ты, зыбля стрелы воспаленны, В пределы мещешь отдаленны. Огонь столь много их кует, Что ты творенье всё пронзаешь, Когда всемощно пролетаешь Великий свет и малый свет. Миры горящи соблюдают Закон твой в горней высоте; Вертясь вкруг солнцев, побуждают Чудиться стройной красоте. Не ты ль их водишь хороводом? Не ты ль их правишь мирным ходом? Коль в седьмитростную свирель Спокойный тамо Пан играет, То не тебя ль изображает, С согласьем выражая трель? Не ты ль в природе сопрягаешь И мужеский и женский пол? Не ты ли, тайный, созидаешь В вещах двуродных свой престол? Где вьются виноградны лозы, Где две друг к дружке жмутся розы, Где птички вьют гнездо весной, Где отрок матерь обнимает,— Не твой ли пламень обитает В красе их связи таковой? Любовь! — ты царствуешь повсюду И строишь дивны красоты; Ты дышишь в бытиях — внутрь-уду; Ты симпатической четы Внезапно руки соплетаешь; Ты в их усмешках обитаешь; Ты блещешь в взорах чад своих; Ты в них глубоко воздыхаешь; Ты в нежных звуках вылетаешь Из дышащих свирелей их. Коль сладко зреть тебя душою Сияющих душ в тишине! Совокупленные тобою, Едину точку зрят оне; Их каждый в жизни шаг измерен, Как звездный путь, — тих, строен, верен. Единогласный их собор Невинность падшу восставляет; О ней их сердце воздыхает, О ней слезится нежный взор. Но древний змий, покрытый мраком, Когда из бездны той ползет, Где он, лежа с угрюмым зраком, В груди клуб зол ужасных вьет, И в чреве Тартар возгнещает, Да в жупелах его рыгает, — Тогда идет он с злобой в мир; Он рвет друзей, супругов узы; Он рушит всех вещей союзы, Он свет отъемлет, тьмит эфир. Туманы, бури, громы, волны — Тифоны суть, что в мир он шлет; Мы также туч и громов полны; И сих Тифонов он мятет. Он в нас и в видиму природу Пускает грозну непогоду. Издревле на лице небес Зев адский ненавистью дышит; Он, вихрь пустив, весь мир колышет И в нас творит стихий превес. Кто ж? — кто опять тогда устроит Мятущесь в бурях естество? Кто вновь мир малый успокоит? Конечно — мирно божество. Любовь! — везде ты управляешь; Когда усмешку изъявляешь, Ты мрачны тучи отженешь, Ты воспаришь над облаками Иль в поле купно с пастухами Воспляшешь, в хоровод пойдешь. Но что в тебе велико, дивно? Таинственная цепь твоя Влечется в силе непрерывно, Как к морю некая струя, От мошек — малых тел пернатых — До горних сил — шестокрылатых — Поникну ль в дол, — там зрю твой мир; Воззрю ли на среду вселенной, — Мир малый? — в нем твой огнь священный; Взойду ль на твердь, — там твой эфир. О дщерь, — от влаги первобытной Рожденна прежде всех планет, Дающа жизнь природе скрытной, Когда в пути своем течет, И строюща в груди возжженной Рубиновый престол бесценный! Когда ты в полной чистоте, Тогда, любовь, вовек пребуди Живым бальзамом нежной груди! Твой трон меж ангел и — в чете. <1785>

2. ПРОГУЛКА В СУМЕРКИ, ИЛИ ВЕЧЕРНЕЕ НАСТАВЛЕНИЕ ЗОРАМУ

Уже в проснувшемся другом земном полшаре Светило пламенно ночных тьму гонит туч, А мы из-за лесов едва в сгущенном паре Зрим умирающий его вечерний луч. Какая густота подъемлется седая К горящим небесам с простывших сих полей! Смотри! почти везде простерлась мгла густая, И атмосфера вся очреватела ей! С востока ночь бежит к нам с красными очами; Воззри сквозь тень на блеск красот ее, Зорам! Хоть кроет нас она тенистыми крылами, Но яркие огни, как искры, блещут там. Не искры то — миры вращаются спокойно, Которы столько же велики, как Земля. Когда из недр они хаоса вышли стройно, С тех пор еще текут чрез пламенны поля. Но нам судьбы гласят, что некогда потонет Дрожащая Земля в пылающих волнах И бренна тварь, огнем жегомая, восстонет Да из коры своей изыдет, сверзя прах. Увы! — тогда луна, которой луч заемный По тусклом своде в ночь безоблачну скользит, Зря судорожну смерть и вздох соседки чермной, Сама начнет багреть и дым густой явит. Ах! скроет, скроет тьма прекрасное светило В те самые часы, когда б с небес оно Еще в мир страждущий сиянье ниспустило! Ужель и всем мирам погибнуть суждено?.. Постой, Зорам! — ты ль мнишь, что мир так исчезает? Не мни! — то действует всевечная любовь, Что грубый с мира тлен сим образом спадает; Подобно фениксу наш мир возникнет вновь. Но знай, что есть един незримый круг верховный, Который выше всех явлений сих ночных, В который существа должны лететь духовны Сквозь облачны пары на крылиях живых! <1785>

3. ОДА К БЛАНДУЗСКОМУ КЛЮЧУ

Из Горац<ия> с лат<инского>

О ты, Бландузский ключ кипящий, В блистаньи спорящий с стеклом, Целебные струи точащий, Достойный смешан быть с вином! Заутра пестрыми цветами Хочу кристалл твой увенчать, Заутра в жертву пред струями Хочу козла тебе заклать. Красуясь первыми рогами И в силе жар имея свой, Вотще спешит он за козами И с спорником вступает в бой; Он должен кровь свою червлену С тобой заутра растворить, И должен влагу он студену Червленой влагой обагрить. Хоть Песией звезды горящей Суровый час и нестерпим, Но ты от силы сей палящей Под хладной тенью невредим; Волы под игом утружденны, Стада бродящи на полях Тобой бывают прохлажденны, В твоих находят жизнь струях. Ты будешь славен, ключ счастливый, Достоин вечныя хвалы, Как воспою тенисты ивы, Обросши тощу грудь скалы, Отколь твои струи прозрачны, Склонясь серебряной дугой, С отвагой скачут в долы злачны И говорят между собой. <1787>

4. ПЕРВЫЙ ЧАС ГОДА

К другу И<косову>

Час бил; отверзся гроб пространный, Где спящих ряд веков лежит; Туда протекший год воззванный На дряхлых крылиях летит; Его туманы провождают И путь слезами омывают; Коса во длани не блестит, Но, смертных кровью пресыщенна И от костей их притупленна, Меж кипарисами висит. Сын вечности неизъясненной, Исторгнувшись из бездны вдруг, Крылами юности снабденныи, Слетает в тусклый смертных круг; Фемиды дщери воскресают И пред лицом его играют; Весна усопшие красы Рассыпать перед ним стремится И вместо вихрей вывести тщится Спокойны в январе часы. Она с улыбкою выходит Из храмины своей пустой, Дрожащих зефиров выводит На хладный воздух за собой; Но, взор одеждой закрывая И паки в храмину вступая, Стенет, что скинуть не могла Толь рано с древ одежд пушистых И погрузить в слезах сребристых Зимы железного чела. Грядет сын вечности священной Исполн влияния планет, И жребий мира сокровенный Во мрачной урне он несет; Пред ним ирой с щитом робеет, И червь у ног его немеет; Кривому острию косы Душа правдива лишь смеется, Не ропщет, что перестрижется Нить жизни в скорые часы. Иной рыдает иль трепещет, Что изощренно лезвее Уже над головою блещет, Готово поразить ее; Другой, стоя вдали, вздыхает И робки взоры простирает На нового небес посла, Железную стрелу держаща, О роковой свой брус точаща, Дабы пронзить его могла. Колики смертны почитают Сей новый год себе бичем И сколь не многи обретают Вождя к спокойной смерти в нем! Но если я твой одр суровый Слезой омою в год сей новый И ты — в свой темный гроб сойдешь, Возможно ль, ах! — при смерти люты Иметь тебе тогда минуты? Любезный друг! — ты лишь уснешь. Когда же парки уважают Тобой боготворимых муз И ножниц острие смягчают, Да не прервется наш союз, — Тогда скажу я, восхищенный: «О Феб, Латоною рожденный! Еще дай новых нам годов, Да мы продлим дни в дружбе нежной, Доколе век наш безмятежный Не осребрит на нас власов!» <1789>

5. СУДЬБА ДРЕВНЕГО МИРА, ИЛИ ВСЕМИРНЫЙ ПОТОП [51]

Я зрю мечту, — трепещет лира; Я зрю из гроба естества Исшедшу тень усопша мира, Низверженну от божества. Она, во вретище облекшись, Главу свою обвивши мхом И лактем на сосуд облегшись, Сидит на тростнике сухом. О древних царствах вспоминая, Пускает стон и слезный ток И предвещает, воздыхая, Грядущу роду грозный рок. Она рекла: «Куда сокрылся Гигантов богомерзкий сонм, Который дерзостно стремился Вступить сквозь тучи в божий дом? Куда их горы те пропали, Которы ставя на горах, Они град божий осаждали? Они распались, стали прах. Почто из молнии зловредной, Как вихрь бурлив, удар летит В средину колыбели бедной, Где лишь рожденный мир лежит? Ужели звезды потрясаяй Лиет млеко одной рукой, Другою, тучи подавляя, Перуном плод пронзает свой? Увы! — о племена строптивы! Забыв, кто мещет в бурях град И с грозным громом дождь шумливый, Блуждали в мыслях вы стократ! Блуждали, — и в сию минуту Отверз он в гневе небеса И, возбудив стихию люту, Скрыл в бездне горы, дол, леса. Тогда вторая смесь сразилась, Вторый хаос вещей воззван; Вселенна в море погрузилась; Везде был токмо Океан. Супруг Фетиды среброногой, Нахмурив свой лазерный взор, Подъял вод царство дланью строгой Превыше Араратских гор. Тогда тьмы рыб в древах висели, Где черный вран кричал в гнезде, И страшно буры львы ревели, Носясь в незнаемой воде. Супруги бледны безнадежно Объемлются на ложе вод; С волнами борются — но тщетно… А тамо — на холме — их плод… Вотще млечной он влаги просит; Свирепая волна бежит — Врывается в гортань — уносит — Иль о хребет, — рванув, дробит. Четыредесять дней скрывались Целленины лучи в дождях; Двукратно сребряны смыкались Ее рога во облаках. Одна невинность удержала В свое спасенье сильну длань, Что бурны сонмы вод вливала В горящу злостию гортань. Хотя десницею багряной Отец богов перун метал И, блеск и треск по тверди рдяной Простерши, небо распалял; Хоть мира ось была нагбенна, Хотя из туч слетала смерть, — Невинность будет ли смятенна, Когда с землей мятется твердь? Ковчег ее, в зыбях носяся, Единый мир от волн спасал; А над другим, в волнах смеяся, Пенисту бездну рассекал. Не грозен молний луч отвесных, Ни вал, ни стромких скал край, — Сам вечный кормчий сфер небесных Был кормчим зыблемой ладьи. Меж тем как твари потреблялись, Явился в чистоте эфир, Лучи сквозь дождь в дугу соткались, Ирида вышла, — с нею мир. О Пирра! пой хвалу седящу На скате мирной сей дуги! Лобзай всесильну длань, держащу Упругие бразды стихий! Но о Ириды дщерь блаженна! Страшуся о твоих сынах! Их плоть умрет, огнем сожженна, Как прежде плоть моя в волнах. Когда смятется в горнем мире Пламенно-струйный Океан, Смятутся сферы во эфире, Со всех огнем пылая стран. Пирой, Флегон, маша крылами И мчась меж страждущих планет, Дохнут в них пылкими устами, Зажгут всю твердь, — зажгут весь свет. Там горы, яко воск, растают От хищного лица огня, Там мрачны бездны возрыдают, Там жупел будет ржать стеня. Не будет Цинфий неизменный Хвалиться юностью своей, Ни Пан цевницей седьмичленной, Ни Флора блеском вешних дней. Крылатые Фемиды дщери Взлетят к отцу в урочный час, Небесные отверзнут двери, — Отверзнут их в последний раз. Лишь глас трубы громо-рожденной С полнощи грянет в дальний юг: Язык умолкнет изумленный, Умолкнет слава мира вдруг. Героев лавр, царей корона И их певцов пальмовый цвет, Черты Омира и Марона — Всё их бессмертное умрет. Как влас в пещи треща вспыхает, Как серный прах в огне сверкнет И, в дыме вспыхнув, — исчезает, Так вечность их блеснет — и нет… Едино Слово непреложно Прострет торжественный свой взор И возвестит из туч неложно Последний миру приговор. Меж тем как в пламени истлеет Земнорожденный человек, Неборожденный окрылеет, Паря на тонких крыльях ввек. Падут миры с осей великих, Шары с своих стряхнутся мест; Но он между развалин диких Попрет дымящись пепел звезд. О мир, в потомстве обновленный! Внемли отеческую тень, Сказующу свой рок свершенный И твой грядущий слезный день!» Изрекши, — скрылася тень мира; За нею вздохи вслед шумят; Из рук падет дрожаща лира,— Я в ужасе глашу: «Бог свят!» <1785>

51

Сия была напечатана в 786 году; теперь поправлена.

6. ХИТРОСТИ САТУРНА, ИЛИ СМЕРТЬ И РАЗНЫХ ЛИЧИНАХ

Сурова матерь тьмы, царица нощи темной, Седяща искони во храмине подземной На троне, из сухих составленном костей, Свод звучный топчуща обители теней И вместо скипетра железом искривленным Секуща вкруг себя туман паров гнилой, Которым твой престол весь зрится окруженным И сквозь который зрак синеет бледный твой! Се! — от твоей стопы река снотворна льется И устьем четверным в мятежный мир влечется, Да в четырех странах вселенныя пройдет! Навислые брега, где кипарис растет, Бросают черну тень в нее с хребтов нагбенных, Не зефиры в нее, но из расселин темных, Где начинался ад, подземный дует дух И воет в глубине, смущая смертных слух. О мрачна смерть! — ты здесь, конечно, пребываешь; Ты здесь ни солнечных красот не созерцаешь; Ни шлет сюда луна серебряный свой свет, Когда торжественно исходит меж планет; Скажи — всегда ль ты к нам летишь средь тучи темной, Как, быстро вырвавшись из храмины подземной, Распростираешь в твердь селитряны крыле И, косу прековав в перун еще в земле, Удары гибельны с ужасным ревом мещешь И светом роковым над дольним миром блещешь? Всегда ли ты ревешь в чугунную гортань И там, где возгорит на ратном поле брань, Рыгаешь в голубом дыму свинец свистящий И рыцарско дробишь чело сквозь шлем блестящий? Всегда ли ты спешишь кинжал очам явить, На коем черна кровь кипящая курится? Нет, не всегда в твоей руке металл тот зрится, Которым ты стрижешь столь явно смертных нить. Богиня! — пагубен твой смертным вид кровавый, Но пагубней еще им образ твой лукавый, Когда, переменив на нежны ласки гнев И тонко полотно батавское надев, Лежишь в пуховике, опрысканном духами, И манишь щеголя волшебными руками; Или сиреною исшедши из зыбей Для уловления со златом кораблей, Ты испускаешь глас, что в звуке сколь прекрасен, Столь внемлющим его смертелен и опасен; Иль, умащенные когда власы имев, Одежду, сшитую на нову стать, надев, Взяв в руку трость и пук цветов приткнувши к груди, Спешишь, где с нимфами распутны пляшут люди, Где в купле красота, где уст и взоров студ, Где Вакха рдяного эроты в хор влекут; Здесь, смерть! — здесь ужас твой меж миртов хитро скрылся; Увы! — любовный вздох во смертный претворился. — Во слезы пук цветов, — в кравую косу трость, — На кости сохнет плоть, — иссунулася кость! — Цветы и порошки зловонной стали гнилью, Одежда вретищем, а нежно тело пылью. <1789>

7. БАЛЛАДА МОГИЛА ОВИДИЯ, СЛАВНОГО ЛЮБИМЦА МУЗ

Овидий! ты несправедливо желаешь включить бича своего в лик небожителей; заточение твое научает нас, достоин ли он все-сожжений за свою великую неправоту? Без существенной вины отщетив тебя от отечества, он еще старался прикрыть свою месть, и небо допустило ему соделать тебя несчастным за ту единую слабость, что ты безмерно ублажал его. Надлежит быть весьма жестокосерду, чтоб у отечества отъять самый редкий ум, какой токмо бывал когда-либо в Риме, и проч.

Лингенд в элегии об Овидии

Там, где Дунай изнеможенный Свершает путь бурливый свой И, страшной тяжестью согбенный Сребристой урны волновой, Вступает в черну бездну важно, Сквозь бездну мчится вновь отважно. Морские уступают волны, И шумны устия пути, Быв новым рвеньем силы полны, Чтоб ток природный пронести, Простерши полосы там неки, Бегут к Стамбулу, будто реки. Остановлюсь ли тамо ныне Близ Темесварских страшных стен, Где в окровавленной долине Австриец лег, Луной сражен, Где мыл он кровью в ужас света Победные стопы Ахмета! [52] Ужели томна тень Назона Ту музу совратит с гробов, Что с воплем горестного стона Спустя осьмнадесять веков Оплакать рок его дерзает, Там, где он в персти исчезает? [53] Нет, — тень любезна, тень несчастна! Не возмущу твоих костей; Моя Камена тихогласна; Пусть по тоске и мраке дней Они с покоем сладким, чистым Почиют под холмом дернистым! Ужасны были Томски стены Сии Назоновым очам! Всё тихо; взоры заблужденны Среди пустынь окрестных там Искали долго и прилежно Того, кто пел любовь толь нежно. Передо мной то вяз нагбенный, То осокорь, то ильм густой Вздымалися уединенны И осеняли брег речной. Тогда впадал я неприметно В различны мысли опрометно. «Всесильный! — так тогда я мыслил, — Какой в сем мире оборот? Кто древле в вображеньи числил, Чтоб спел когда ума здесь плод? Здесь жили геты, здесь те даки, Что члись за страшные призраки. Рим гордый с Грецией не мыслил В дни славы, мудрости, побед, Чтоб те долины, кои числил Жилищем варварства и бед, Своих злодеев заточеньем, Отозвались парнасским пеньем. Не мыслил, чтобы мужи грозны Ума хоть искру крыли здесь; Чтоб пели здесь Эоны поздны; Чтоб чуждые потомки днесь Назона в арфе прославляли И слезны дни благословляли. О горда древность! — ты ль забыла, Какие чувства и права Сама ты в дни Орфея чтила? Поныне камни иль древа В твоих бы жителях мы зрели, Когда б их музы не согрели. Ты ль в шумной пышности забыла, Что в Ромуловы времена Людей железных воздоила, Что дики в чувствах племена И грубых хищников станицы От поздной взяли свет денницы. Япетов сын [54] во мрачность века Не из скудели ли сырой Сложил чудесно человека? Ифест не из руды ль земной? Девкалион влагал жизнь в камень, Орфей в дубравы духа пламень. Не славьтеся, Афины с Римом, Что вам одним лучи даны, Другие ж в мраке непрозримом! И здесь, — и здесь возрождены Свои Орфеи, Амфионы, Энеи, Нумы, Сципионы. Все те сарматы, геты, даки, Что члись за каменны главы, Сквозь тьму времен, сквозь нощи мраки Такой же блеск дают, как вы; Такие ж ныне здесь Афины; Такие ж восстают Квирины. Почто вы хвалитесь в гордыне, Коль ваши чада суть рабы, Коль ваши странны внуки ныне Лишь данники срацин — рабов судьбы? Цари вселенной напыщенны Во узах — ныне искаженны. Как? — разве тем вы возгремели И отличились много крат, Что гениев губить умели? Пророк афинский, — ты, Сократ! Ты, Туллий! — ты, Назон! — проснитесь, За рвенье музы поручитесь!» Так я беседовал, унылый; Тогда был вечер; и, спустясь, Роса легла на холм могилы; Роса слезилася ложась; Над холмом облако дебело Во злате пурпурном висело. Вдруг глыбы потряслись могильны И ров зевнул со тьмой своей; Крутится сгибами столп пыльный; Внутри я слышу стук костей; Кто в виде дыма там? — немею, Я трепещу, — дышать не смею… Тень восстает, — всё вкруг спокойно, И кажда кость во мне дрожит; Еще туманяся бесплодно, Слеза в глазах ее висит, Что в дол изгнания катилась, В печальных дактилях струилась. Из уст еще шумит вздох милый, Что воздымал дотоле грудь; Я слышу тот же глас унылый, Что в песнях и поныне чуть; Но слезы — лишь туман кручинный; А вздох и глас — лишь шум пустынный. Тут тень гласит, как звук вод некий Иль шум тополовых листов: «Чей глас, — чей глас, что в поздны веки Стремится с бугских берегов [55] , Чтобы вздохнуть над сею перстью И ублажить плачевной честью?»

52

При конце семнадцатого века австрийцы в том месте были турками разбиты. Сие происходило 1669 года.

53

Весьма достоверно, что Овидий погребен в сей стороне; ибо Темесвар есть тот самый древний Томитанский город, о коем он так часто упоминает в элегиях своих.

54

Прометей.

55

Сии стихи сочинены во время бытности в Николаеве.