Поэты «Искры». Том 2

Тень 2-я

Куда?

Тень 1-я

В журнальный ад, Где в каждом — грех Казнит стократ Мертвящий смех, Где судят ложь И злобы смрад, Где новых лож Открылся ряд. От эпиграмм Пощады нет…

Тень 2-я

О, срам! О, срам!..

Тень 3-я

Позор газет!..

Тень 2-я

Скорей сбирайтесь дружно в ряд! Казнить, казнить мы их должны: Готовьте зелье им и яд…

Тень 3-я

А как зовут их?

Тень 1-я

Свистуны!

Общий хор

Мяукни, кот! Сова, завой! Свисток идет: Готовьтесь в бой. Мрак, свет гони, Ломайся, лес! Прогресс, прогресс Похорони!

^{Тени исчезают.}

1861

172. НАШЕСТВИЕ СВИСТОПЛЯСКИ (Легенда XIX ст.)

Что за волненье в рядах журналистики? Жалкий, испуганный вид! Жертвенник пуст, и журнальные мистики Бросили скит. Туники смятые, лица печальные, Очи тревогой горят, Стонут и плачут витии журнальные Все зауряд. Хроники в трауре; сонная критика К нам нагоняет тоску, Лиры не тронуты, даже, взгляните-ка, Смолк и «Куку»… Где же их жажда труда и опасности, Где их походы за дам, Даже погас перед статуей гласности Вдруг фимиам. Что ж их тревожит? игра ли фантазии? Слава ли сводит с ума? Или холера идет к ним из Азии, Или чума? Иль, наконец, им грозит наводнение, Новый всемирный потоп?.. Нет! их иное пугает сомнение, Хмурит их лоб. Ужас наводит чума азиятская, Страшен холеры возврат, Но наказание послано адское Хуже в стократ. Враг их явился под гаерской маскою! Нет от беды оборон… Имя ж ее (хоть зовут свистопляскою) Есть «Легион»! Ходит она словно тень неотвязная И, потешая народ, Ловит всё пошлое, всё безобразное,— Ловит и бьет. Что б ни увидела, что б ни заметила, Пусть лишь сфальшивит где звук,— Так эпиграммою прямо и метила, Дерзкая, вдруг! Мысль, уж преданьем давно освященную, Нужно, так, смотришь, казнит, Даже Буслаева — личность ученую Не пощадит. Жрец журналистики пляской скандальною Назвал ту пляску с тех пор, И похоронную песнь погребальную Пел хроникер. Пел он протяжно, — жрецы ж, сняв сандалии, Древних молили богов, Чтоб не смущал этот свист вакханалии Старческих снов. 1861

173. КУМУШКИ

«Эх! не плачь, кума! Значит — дело земское!..» — «Знаю и сама, Да ведь сердце женское. Врозь с ним — нет житья…» — «Не вернешь Кондратьева, Вышла, вишь, статья Гнать, и гнать, и гнать его. Знай! везде бедняк (В умных книгах значится) До могилы так Всё с бедой маячится. Мать на свет родит — Нечем воспитать его, И судьба спешит Гнать, и гнать, и гнать его. Бедняки снесут — Сладко ли, не сладко ли — Всё: по шее ль бьют, Лупят под лопатку ли. Сирому — сна нет, Давит зло, как тать, его, И один ответ — Гнать, и гнать, и гнать его. Раз уйдет от зла — Словно жизнь и ладится, Глядь — из-за угла Снова горе крадется. Так не плачь, кума! Позабудь Кондратьева: Нужно из ума Гнать, и гнать, и гнать его». 1861

174. ОТКРЫТИЕ

Все люди — скоты.

Бланк

Не гордись, о смертный, Быстротой развитья: Господином Бланком Сделано открытье. Брось труды науки, Ей ни в чем не веря: Мир — стадообразный, Люди — хуже зверя. Всё встречай на свете С чувством беззаботным: Господином Бланком Ты сравнен с животным. Лишь один вопрос есть В следующем роде: Так к какой же Бланка Отнести породе? 1861

175. 1-е ЯНВАРЯ

Нового года лишь вспыхнет денница, С раннего часа проснется столица. В праздничный день никого не смутит, Стонет ли ветер иль вьюга крутит, Хлещет ли снегом в лицо непогода — Всюду на улицах волны народа; Мчатся кареты то взад, то вперед, Смело шагает везде пешеход, Словно с плеча его спала забота, Словно свершилось великое что-то, Словно сегодня — не то, что вчера… Город проснулся и ожил с утра. Хмурые лица — свежей и пригожей: Барин в медведях, в тулупе прохожий, Женщин головки в замерзшем окне… Только невесело что-то всё мне… Право, не знаю — от зависти, что ли,— Только смотреть не могу я без боли И без досады на праздный народ: Что же вас тешит? что жизнь вам дает? Что веселитесь, беснуетесь что вы? Дай-ка взгляну я на ваши обновы И, замешавшись в толпе без труда, Ближе на вас погляжу, господа! Вот вы скользите по гладкой панели: Сколько ж обновок на вас, в самом деле!.. Золотом шитый швейцар у дверей, Яркие канты потертых ливрей, Кружева модниц, рубины булавок,— Вот и герои Милютиных лавок, Баловни счастья и щедрой судьбы… Как металлически светят их лбы! В лицах читаешь всю важность их целей: «Устриц бы свежих, да свежих камелий!..» Блеском нарядов смущается глаз — Бархат, и соболь, и мягкий атлас, Только ходи да записывай цены… Моды столичной гуляют манкены, И усмиряет капризный мой сплин Выставка женщин, детей и мужчин. Долго портные, модистки, торговки Шили им к празднику эти обновки; Жаль, что не шьют они новых идей — Вот бы примерить на этих людей, В мысли здоровой дать лучшую моду — Как бы пристало-то к новому году! Право, пристало бы… но, говорят: Нам не к лицу незнакомый наряд… Дальше смотрю я… фельдъегерь несется, В ветхой шинельке чиновник плетется, Тащит под мышкой старуха салоп, Ванька, качаясь, заехал в сугроб, И пред толпой разодетой, богатой Тянет шарманка мотив «Травиаты», Плачет в сказанье каких-то потерь… Вот и питейного здания дверь. Дровни подъехали, словно украдкой, Пар от мороза стоит над лошадкой, Входит в питейный, с оглядкой, бедняк, Чтоб, заложив свой последний армяк, Выпить под праздник, забыться немного: Завтра опять трудовая дорога, Серые будни и ночи без сна. Как не хватить зеленова вина!.. Тут, одержим публицистики бесом, Думал смутить бедняка я прогрессом, Думал блестящий прочесть монолог: «Пьянство-де страшный, великий порок, Нового дела приспела минута…» Но посмотрел — и замолк почему-то И, как пристыженный школьник иной, С новой досадой побрел я домой. <1862>

176. ОТЦЫ ИЛИ ДЕТИ? ПАРАЛЛЕЛЬ

Уж много лет без утомленья Ведут войну два поколенья, Кровавую войну; И в наши дни в любой газете Вступают в бой «Отцы» и «Дети», Разят друг друга те и эти, Как прежде, в старину. Мы проводили как умели Двух поколений параллели Сквозь мглу и сквозь туман. Но разлетелся пар тумана: Лишь от Тургенева Ивана Дождались нового романа — Наш спор решил роман. И мы воскликнули в задоре: «Кто устоит в неравном споре?» Которое ж из двух? Кто победил? кто лучших правил? Кто уважать себя заставил: Базаров ли, Кирсанов Павел, Ласкающий наш слух? В его лицо вглядитесь строже: Какая нежность, тонкость кожи! Как снег бела рука. В речах, в приемах — такт и мера, Величье лондонского «сэра»,— Ведь без духов, без несессера И жизнь ему тяжка. А что за нравственность! О боги! Он перед Феничкой, в тревоге, Как гимназист, дрожит; За мужика вступаясь в споре, Он иногда, при всей конторе, Рисуясь с братом в разговоре, «Du calme, du calme!» [35] — твердит. Свое воспитывая тело, Он дело делает без дела, Пленяя старых дам; Садится в ванну, спать ложася, Питает ужас к новой расе, Как лев на Брюлевской террасе Гуляя по утрам. Вот старой прессы представитель. Вы с ним Базарова сравните ль? Едва ли, господа! Героя видно по приметам, А в нигилисте мрачном этом, С его лекарствами, с ланцетом, Геройства нет следа. Он в красоте лишь видит формы, Готов уснуть при звуках «Нормы», Он отрицает и… Он ест и пьет, как все мы тоже, С Петром беседует в прихожей, И даже с горничной, о боже! Играть готов идти. Как циник самый образцовый, Он стан madame де-Одинцовой К своей груди прижал, И даже — дерзость ведь какая,— Гостеприимства прав не зная, Однажды Феню, обнимая, В саду поцеловал. Кто ж нам милей: старик Кирсанов, Любитель фесок и кальянов, Российский Тогенбург? Иль он, друг черни и базаров, Переродившийся Инсаров — Лягушек режущий Базаров, Неряха и хирург? Ответ готов: ведь мы недаром Имеем слабость к русским барам — Несите ж им венцы! И мы, решая всё на свете, Вопросы разрешили эти… Кто нам милей — отцы иль дети? Отцы! отцы! отцы! 1862

35

Спокойствие, спокойствие! (Франц.) — Ред.

177. ПРОСЬБА

Я, жены севера, ныне с участием К вам обращаюсь с благими советами, Ваше развитье считая несчастием, Вашу ученость — дурными приметами. Пусть перед мудростью женскою муж иной Рад предаваться в душе умилению,— Встретясь с Авдотьей Никитишной Кукшиной. К новому я прихожу убеждению. Женщины севера, в помыслах строгие, Анны, Варвары, Лукерьи и Софии! Бойтесь вы физики, эмбриологии, И математики, и философии. Бойтесь, как язвы, якшаться с студентами, В Думе на лекциях, в аудитории; Но развлекайтесь нарядами, лентами, Вместо всеобщей и русской истории. Лучше держитесь порядка вы старого! Скучно ведь думать и чувствовать заново. Замуж дите — но не за Базарова, А уж скорее за Павла Кирсанова. Знайте, о женщины: эмансипация Лишь унижает сословье дворянское; Вдруг в вас исчезнет опрятность и грация, Будете пить вы коньяк и шампанское. Сбросив наряды душистые, бальные, Станете ногти носить безобразные, Юбки, манишки, белье некрахмальное И разговаривать точно приказные. Нет, позабудьте все пренья бесплодные, Будьте довольны, как прежде, рутиною; Вечно нарядные, вечно свободные, Бойтеся встретиться с мыслью единою. Чем утомляться в ученых вам прениях, Лучше хозяйкою быть полнокровною, «Дамой, приятной во всех отношениях» Или Коробочкой, Дарьей Петровною. 1862

178. ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ПРИГОВОР (ОРФОГРАФИЧЕСКАЯ ЛЕГЕНДА)

Посреди огромной залы, Где скользит вечерний свет, Грамотеи-радикалы Собралися на совет. Бродит мысль по лицам важным, Хмуры брови, строгий вид,— И лежал пред мужем каждым Букв российских алфавит. Час настал, звонок раздался, И суровый, как закон, Перед обществом поднялся Председатель Паульсон. Двери настежь, и квартальный Вводит связанную рать — Букв российских ряд печальный Счетом ровно тридцать пять. Для позора, для допросов Привели на стыд и срам Буквы те, что Ломоносов Завещал когда-то нам. Не скрывайте ж тайных мук вы, Не сжимайте бледных губ; Не одной прекрасной буквы Мы увидим хладный труп. Первый враг ваш есть Кадинский. Он, о ужас! (смех и крик) Думал шрифт ввести латинский В благородный наш язык; И, отвергнутый советом, Чуть не пролил горьких слез… Но постойте: в зале этом Начинается допрос. «Буква Ять!» И мерным шагом, Глаз не смея вверх поднять, Перед всем ареопагом Появилась буква ять. Как преступница, поникла И, предвидя свой позор, От новейшего Перикла Слышит смертный приговор: «Буква жалкая! Бродягой Ты явилась в наш язык, Сам подьячий за бумагой Проклинать тебя привык, За тебя лишь называли Нас безграмотными всех; Там, где люди ять писали, Е поставить было грех. Даже избранную братью Педагогов (крики: вон!) Допекали буквой ятью С незапамятных времен. Так в тебе гермафродита Мы признали, — и теперь Выдти вон из алфавита Приглашаем в эту дверь!» Ниц склонясь, как хилый колос, Ять уходит. «На места!» Раздается новый голос: «Шаг вперед, мадам Фита! Так как с русским человеком Кровной связи нет у вас, То ступайте к вашим грекам…» Но Фита вдруг уперлась: «Мир ко мне неблагодарен!» Дама рвется, вся в поту: «Даже сам Фаддей Булгарин Век писался чрез фиту. Вашу верную служанку Не гоните ж…» (резкий звон). И несчастную гречанку На руках выносят вон. Та же участь ожидала Букву Э и Ер и Ерь: Стража вывела из зала Их в распахнутую дверь. Потеряв красу и силу, Всем им в гроб пришлося лечь, И теперь на их могилу Ходит тайно плакать Греч. 1862

179. ПОСЛЕДНИЕ СЛАВЯНОФИЛЫ (ЕЩЕ СВЕЖЕЕ ПРЕДАНИЕ)

Когда в челе своих дружин, Победу празднуя заране, Стоял Аксаков Константин,— Мужали духом все славяне. «Маяк», дремавший столько лет, Вновь проявил свой голос смелый, И «Москвитянина» скелет Забыл в гробнице саван белый. Пронесся клик: «О смелый вождь, Пробей к народности ты тропу, Лишь прикажи: каменьев дождь Задавит дряхлую Европу; Иди, оставь свой дом и одр,— Кричат славянские витии,— И всё, что внес в Россию Петр, Гони обратно из России. Верь прозорливости друзей: Назад, назад идти нам надо! Для этих западных идей Безумны милость и пощада». И вождь им радостно внимал, Бичуя Запада пороки. «Мы постоим, — он восклицал,— За честь „народной подоплеки“!» В негодовании в те дни Славяне фраки с плеч срывали, И за Москвою жгли огни, И на кострах их сожигали; Славяне в мурмолках, в бобрах Сидели, с злобою циклопа, И ждали — скоро ли во прах Падет разбитая Европа. Но время шло. Редел их круг, Не улыбалась им победа; Среди усилий и потуг Угасла «Русская беседа»; Перун угрюмый, чтимый встарь, Упал, крапивой зарастая, И только «Светоча» фонарь Чадил, кого-то примиряя. Во тьме гробов своих немых Лег за боярином боярин, Осталось двое только их: Иван Аксаков и Самарин. Разбит славянский их кумир, Едва мерцает «День» в тумане, И одиноко в новый мир Глядят последние славяне. Они глядят — и взор их ждет: Вот богатырь Илья очнется, Перун поднимется, — вот-вот Вся Русь старинная проснется. Ответа нет. Тот век почил; И вот, собрав остаток силы, У позабытых двух могил Сошлись на пир славянофилы. Сошлись и молвили они: «Вот здесь, средь дедовских угодий, Нам близки только в эти дни — Один Кирилл… один Мефодий». Пируют… речи их мертвы, Бессильны гневные угрозы; На дно широкой ендовы Они роняют только слезы. И вдаль, угрюмо, сквозь туман Глядят последние славяне,— А им Погодин, как баян, Читает спичи на кургане. 1862

180. СКАЗКА О ВОСТОЧНЫХ ПОСЛАХ

Шлет нам гостинцы Восток Вместе с посольством особым. «Ну-ка, веди, мужичок, Их по родимым трущобам». Ходят. Всё степи да лес, Всё как дремотой одето… «Это ли русский прогресс?» — «Это, родимые, это!..» В села заходят. Вросли В землю, согнувшись, избенки; Чахлое стадо пасли Дети в одной рубашонке; Крытый соломой навес… Голос рыдающий где-то… «Это ли русский прогресс?» — «Это, родимые, это!..» Город пред ними. В умах Мысль, как и в селах, дремала, Шепчут о чем-то впотьмах Два-три усталых журнала. Ласки продажных метресс… Грозные цифры бюджета… «Это ли русский прогресс?» — «Это, родимые, это!..» Труд от зари до зари, Бедность — что дальше, то хуже… Голод, лохмотья — внутри, Блеск и довольство — снаружи… Шалости старых повес, Тающих в креслах балета… «Это ли русский прогресс?» — «Это, родимые, это!..» «Где ж мы, скажи нам, вожак? Эти зеленые зимы, Голые степи и мрак… Полно, туда ли зашли мы? Ты нам скажи наотрез, Ждем мы прямого ответа: Это ли русский прогресс?» — «Это, родимые это!..» 1862