Поэты пражского «Скита»

ДЖОКОНДА

Чему ты улыбаешься, Мона Лиза?.. [105]

Этот мир, пронизанный шагами, Утихает к ночи, чуть дрожа. Дребезжат старинными ключами Галерей картинных сторожа. По ночам Париж, Милан и Дрезден Освещаются одной луной, И везде у голубых подъездов Шепчутся влюбленные весной. И антенн качели у карнизов Ловят из тумана в сотый раз Об улыбке странной Моны Лизы Саксофонов плачущий рассказ. Глубже в подворотнях никнут тени У музейных кружевных дворов, И на распластавшихся ступенях Незаметен темный твой покров. Губ углы, опущенные книзу, Черная вуаль на волосах. Ты выходишь ночью, Мона Лиза, Слушать городские голоса. И идешь ты по аллее длинной, Строгие глаза полузакрыв, Глядя, как на площади старинной Бьют фонтанов белые костры. Ночь плывет по радужным бульварам, И поют веселые гудки, А в кофейнях старых можно даром Пить коктейль тумана и тоски. В тесных барах вскрикивают скрипки, И секунды четко рубит джаз, И никто не ждет твоей улыбки, И никто твоих не видит глаз. Лишь в углу, под крышей полосатой, Тяжело хмелеющий поэт, Неизвестный, грустный и лохматый. Шепчет глухо: «О, тебе привет!..» И с последней рюмкою коктейля Ты уходишь в утреннюю мглу, И заря ковер тебе расстелит На ступенях в задремавший Лувр. И опять пронизан мир шагами. Этот мир, спокойный и теперь… Дребезжат старинными ключами Сторожа и отпирают дверь. Прага, 21.4.32 «Вся моя жизнь». Рига: Лиесма, 1987

105

Популярный в Западной Европе шлягер начала тридцатых годов.

БЕССОННИЦА

Бездомный ветер огибал углы, пошатываясь пьяною походкой. Во сне дышали люди. Город плыл сквозь ночь огромной парусною лодкой. И люди спали. Мимо звезды шли, как корабли по голубой эмали, а мы, бессонные, считали корабли и звезды и шаги часов считали. И слушали, как пели поезда, в ночную уходящие пустыню; а грудь была торжественно пуста, и сердце рыбой билось на простынях. Волной качалась белая кровать, разверзлись небом парусные крыши, и в брызгах ночи родились слова, которых никогда никто не слышал. Рассвет закинул якорь у окна, спуская сети к нам на подоконник, и долго билась злая тишина в висках, у горла, на сырых ладонях. А утро, пахнущее ветром и углем, встречало нас гудком мотоциклиста, и город под сиреневым дождем на старую опять вернулся пристань. Но мы, певучие, чужими стали вдруг под этими крутыми облаками, — — усталым взглядом и бессильем рук и непонятными стихами. 3.6.1932 «Меч». 12.1.1936

ОПЕРАЦИЯ

Бил эфир в виски. Тугое тело Синеватым паром истекло. Молчаливый ангел в маске белой Небо втиснул в тонкое стекло. И звенела сталь на полках шкапа Остриями неотлитых пуль. Падали густые капли на пол И перебивали редкий пульс. И никто не видел и не слышал, Как, взлетев эфирным холодком, Сердце, — голубь розовый, — на крышу Опустилось звонко и легко. И, остановив часы и годы. Перепутав месяцы и дни, Сквозь небес полуденную воду Проступали звездные огни. Шли удары тяжело и редко. Голубиный перебив полет: Это смерть в грудной огромной клетке Пробивалась медленно сквозь лед. А когда тяжелые ресницы Проломили звездную дугу, Жизнь пришла со злым укусом шприца, С горьким жаром искривленных губ. Прага, 1932 «Скит». I. 1933

БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ

От фабричной продымленной пыли, Из гудящих тоской городов, Вас уносят моторные крылья И скорлупы воздушных шаров. Но тоска в этом мире — без меры, Вас несет в аппаратах стальных В голубые поля стратосферы Под растаявший глетчер луны. И, зарытым в чертежные сети. Снится вам неотвязный кошмар О какой-то безумной ракете. Вас влекущей на розовый Марс. Мы же, слабые, смотрим безмолвно На заводов бетонную грань, На чертежные четкие волны, На прожекторов белую ткань. Но и в нашем последнем бессильи Равных нам авиаторов нет: Нас уносят бумажные крылья За орбиты остывших планет. Прага, 1932 «Скит». I. 1933

«Вода густая у мостовых дуг…»

Вода густая у мостовых дуг, Или дурманное томленье газа, Иль дула холодеющего круг У пристально расширенного глаза. Не все ли нам равно, в какую дверь До нас из этой жизни уходили, И на каком углу нас встретит смерть Порывистым гудком автомобиля… Ведь самое простое, может быть. Упасть с раскинутыми врозь руками. Увидеть небо в лужах голубых И лечь щекой на отсыревший камень. Чем долго ждать и плакать, и стареть, От неизбежной убегая встречи, Когда уже давно в календаре День нашей смерти праздником отмечен. 1932 «Скит». II. 1934

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА (Последняя поездка)

На радиаторе стрела Рвалась, дрожала и блестела. Машина звонко напрягла Свое взволнованное тело. Катилось в дымчатом стекле Шоссе, стекая под колеса, И ветер с розовых полей В лицо откинутое несся. Сквозь дым сощуренных ресниц Ломилось солнечное пламя, И шли столбы, срываясь вниз Расплавленными проводами. Взлетали птицы. Пел мотор. Шли в небе синие лохмотья. И было просто: столб в упор, На узком белом повороте. …………………………… Но взглядом неподвижных глаз Мы видели, сомкнув ресницы, Как с радиатора стрела Вонзилась в небо белой птицей. Прага, 1932 «Меч». 1934. № 11–12

«В перекличке часов, иссякающих даром…»

З. Г.

В перекличке часов, иссякающих даром, В беспощадно крутом обороте колес Оползающей ночи несешь ты подарок — Тяжесть нового дня и бессмысленность слез. Изнывает трамвай на тугом повороте. Прибывает у шлюзов густая вода. Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен И одними губами считаешь года. А на дальних путях — та же грусть семафоров, Полустанков бессменные ночи без сна, — Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро Отцветает кустом придорожным весна. Ты стоишь за шлагбаумом и машешь рукою Сквозь пронизанный дрожью предутренний час. Поднимается боль, и уже ты не скроешь Паутину морщин у заплаканных глаз. Ожиданье растет, вырастая в огромный. Всеобъемлющий шум. И я знаю, ты ждешь, Что в такое же утро (ты знаешь? ты помнишь?) Под весенним дождем, сквозь прохладную дрожь, Ты со мной возвратишься в покинутость комнат И в бессилии навзничь, как я, упадешь. 8.6.1933 «Скит». II. 1934

«Вошел рассвет нежданно в каждый дом…»

Вошел рассвет нежданно в каждый дом, Залив глаза бессонные тревогой. Рождался шум каким-то новым сном И оседал у тихого порога. А улицы слабеющая мгла Давилась долго пьяными слезами, Горела блеском воспаленных глаз, Томила голубыми синяками. И стали новые слова — просты. Как давние, знакомые потери. Как путь от скомканных чужих простынь До блоковской голубоокой Мери. Шли уличные женщины домой. Глотая жадно просветленный воздух. Бессонная их ночь вела с собой, И им на плечи осыпались звезды.

«Вот только поднести к губам…»

Вот только поднести к губам Питье последнее земное, И целый мир другим отдам, И целый мир уйдет со мною. Обвеет очертанья рта Неповторимая усталость, И вдруг поймут, что я — не та, Совсем не та, какой казалась. А день — такой, как день сейчас, Под солнцем, золотящим окна, Все так же в предвечерний час Протянет по небу волокна. Так в сотый раз нельзя понять Единственную мне награду: Оставить здесь стихов тетрадь, Которых никому не надо… «Вся моя жизнь»

«Да, я запомню этих тихих дней…»

Да, я запомню этих тихих дней Никем не перепутанные звенья. Душистый ветер мягче и нежней Мои ласкает губы и колени. Запомню я тоску воловьих глаз И мерный ход по вспаханному полю. Когда зеленый предвечерний час Томится в сладостно-невнятной боли. Я вечера запомню блеклый цвет И облака седеющего локон, И поезда стоглазый силуэт, Летящий вдаль за чернотою окон. За то, что в эти дни ты нов и тих, С таким неповторимо светлым взглядом. За то, что так легко летит мой стих, Когда я чувствую, что ты со мною рядом. «Вся моя жизнь»

В ПАРКЕ

На лицах солнечные капли. Топорщит ветер платья складки. Вот дети — розовые цапли — Кричат призывно на площадке. Здесь каждый лист кому-то нужен. Трава расчесана опрятно. Сквозь петли изумрудных кружев Всплывают жгучей сини пятна. По оседающим уступам Жасмин свои рассыпал звезды. Влюбленно мне целует губы Крылатый, восхищенный воздух. От поцелуя захмелею, Забуду явь, про птичье пенье: По желтой пробегу аллее Нарвать дурманящей сирени. И по траве, нежнее плюша, Кружась в бездумной жажде странствий. Плесну горящей песней душу В бездонность синего пространства! Нет, я молчу. Сжимаю руки. Иду с людьми степенно рядом, И старый сторож, полный скуки, Глядит мне вслед унылым взглядом. «Вся моя жизнь»