Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1
Шрифт:
на плащах и на новых галошах неразгаданный запах весны.
Щелкнет дверь.
Примет рапорт начальник.
И снова
спит калитка на солнце.
Чернеет подъезд, как крыло.
Я стою на часах,
а по улице Хохрякова
солнце гонит лучи напролом.
Мне бы с ними кричать,
перепутывать волосы, бегать
и трубить на опушках
в широкий охотничий рог.
И смотреть в синеву,
как
черно-бурые ребра весенних дорог…
И смотреть на сады,
где навесы ветвей очумело
барабанят капелью по крышам,
как тысячи ног…
Но я старше лучей.
Я зимой аттестован на зрелость.
А они, как мальчишки,
по лужам играют в пинг-понг.
Да, я старше лучей.
Но люблю их цветную руладу.
Я люблю наши звезды,
когда затихает листва.
Я люблю даже осень.
В заводе, в конторе, у склада
мир мной понят,
и я
охраняю его торжество.
У крыльца моего под седлом
бьет копытами лошадь.
В пирамиде винтовки
спокойны, нежны и просты.
Я стою на часах.
Мне приносят плащи и галоши —
легкий шорох и глянец
изумительно новой весны.
1933
«Ушла земля под лентою из рельс…»
Ушла земля под лентою из рельс,
Ушел, качаясь по обрывам, лес.
Состав стучал.
Кривой лесной аллеей
Ушли свистки.
И на дворе темнеет…
Большой закат озолотил тайгу,
И тени замирают на снегу.
И смят мороз.
Наперекор зиме на ближний лес
Закат бросает медь.
И слышно мне: не перестав шуметь,
Состав считает буферную медь,
А лес плывет… Деревьям нет конца…
И ждешь не станцию, а тройку в бубенцах.
И ждешь не зарево огней — лесную муть,
Столб верстовой и рыжую корчму…
Визжат колеса… Круче поворот.
Лес оборвался.
И в окно завод
Влетел, как песня.
Строен и здоров
Упругим строем труб и скрубберов.
Какая встреча!
Руки фонарей
Рефлекторами машут на горе.
Какая встреча!
И на всех парах
Гудки кричат:
— Привет, железный брат!
— Ну, как дела?
— У нас? Идет литье!
И паровоз, покашливая, пьет…
И виден мне прекрасный новый век.
Громадный корпус.
Рядом человек.
На нем лучи.
Он землю бросил в жар,
Потомок
мастера кремневого ножа!Он плавит медь!
Он держит лес в руках.
И на закате плавятся цеха.
И на ветвях, упругих и сухих,
Корнями впитанный, густеет малахит,
И на волнах величественных крон
Звенят снега — лесное серебро…
1933
ЖИТЬ
I
Была палата битком набита
Людьми, но я тосковал,
Пока иностранца Аллана Смита
Не было в головах.
Койки стояли, подушка в подушку.
Но каждый страдал как мог…
Мы поправлялись,
ели ватрушки,
Резались в домино.
Но…
вверх пошла кривая температур.
Подпрыгивая донельзя.
Доктор был хмур, и вечер был хмур,
И нервничал строгий Цельсий…
Палата дралась не на жизнь, а на смерть
За воздух, за солнце, за росы…
Люди ворочались в полутьме,
Сгорблены и раскосы…
А ночь по окну плыла и плыла,
В далекую степь звала.
Луна на одеялах ткала,
И бредил больной Аллан.
II
— Трубите, оркестры!
Война!
В полках аресты:
— Где агитатор?!
Над Чикаго луна,
как глаз у быка,
Лизнувшего кровь собрата.
Фронт… Месяцами в грязной дыре.
Блиндажный озноб и жар.
Я хотел, мой друг, тогда умереть,
Отдыхать и лежать, лежать.
Мать надеялась: — Может, воротится?
Молилась, и я шагал.
Пришел.
Но ныла в хвостах безработица,
Как раненая нога.
Мама! Я не отчаялся,
нет!
Не плачьте, я вас не виню.
Я кончил проклятый университет,
Чтоб сесть на Седьмой авеню.
Три года
с бурчаньем в желудке
стареть,
За день добыв бутерброд!
Я снова хотел, мой друг, умереть,
Скитаясь у бирж и ворот.
О, как хотел я таскать тюки,
Слоняясь по пристаням!..
Но мне не везло:
друзья из реки
Вытащили меня.
— Где это было? Зима. Постойте.
Буран.
А руки висели, как грабли.
Меня подобрал инженер
в Детройте,
Думал, что я избит и ограблен.
Он не ошибся!
Я бился в ворота,