Поездка в Пемполь

Начни сначала, Николя. Спокойно сойди с автобуса. Оглянись направо и налево, прежде чем ступить на шоссе. Вот так. Пропусти машину. Они ездят как безумные, эти шоферы, разве допустима такая скорость, когда объезжают школьный автобус. Конечно, тут неизбежен несчастный случай. Сейчас путь свободен, можешь переходить, Николя! Подойди ко мне, расскажи, что было сегодня в школе. Значит, ты, старина, нагоняешь по математике? Наконец-то слушаешь объяснения учителя! Я ведь все время твержу тебе, Нико: без математики в жизни ничего не добьешься. Я вот не хотела учиться, ну кто я теперь? Скажи, ведь ты не хочешь стать несчастным рабочим отребьем, как твои родители? Если мой старший сын вырастет и выбьется в люди, это даст мне силы вкалывать. До чего все просто: спокойно перейти бы дорогу — и он спасен. Почему ты не был внимателен, Николя? Сто раз я тебе твердила: прежде чем переходить, надо оглядеться.

Еще крошкой ты был невыносим. Я кучу денег потратила на свинцовую примочку и бинты для тебя! Ты боялся темноты. Отказывался идти спать и с криком просыпался ночью, увидев страшный сон. Сколько бессонных ночей провела я возле тебя! Скольких трудов стоило мне вырастить тебя здоровым ребенком. И вот теперь, когда ты хорошо учишься и стал для меня другом и утешением, тебя убивают, словно какую-нибудь муху на ветровом стекле.

Нет, не могу я этого перенести.

Когда Арлетт уже не в силах сдерживаться, когда горе ее вот-вот прорвется рыданиями, она идет в уборную, слезы льются у нее ручьем, и ей становится легче. Она старается уверить себя, что со временем горе ее потеряет остроту. Она ведь знавала других, которые прошли через подобное. Она пытается подавить отчаяние привычной работой. Порой ей и хотелось бы все забыть, но взгляды окружающих напоминают ей, как она бледна и какие синяки у нее под глазами.

Она знает, что постарела на десять лет, что всех смущает своим видом. Никто не осмеливается заговорить с ней как прежде. При ней остерегаются шутить. Смех смолкает при ее приближении. Матери незаметно отворачиваются от нее в суеверном страхе, что въевшееся в ее образ отчаяние может оказаться заразительным.

Арлетт одинока. Рядом ее подруги, они сочувствуют ей, пытаются постичь всю глубину ее страдания. Но постичь это невозможно. Надо жить. Она все преодолеет. Она хочет жить. Но надо, чтобы прошло время.

Мне хотелось сказать Арлетт, до какой степени я ощущаю себя одновременно и близкой ей, и далекой от нее. Но я боюсь, что неловкие мои слова могут быть неправильно поняты ею, что они могут не смягчить ее горе, а наоборот, оживят в ее памяти то, что она хочет похоронить. Я чувствую себя с ней неловко. Я переживаю ее горе, которое делается и моим. И я молчу, не в силах помочь ей, не зная, как себя с ней вести. Я профсоюзная активистка. Тщусь перестроить мир, а даже не способна сказать подруге, что страдаю вместе с ней. Я сама себе противна.

Чересчур уж много несчастий. Только и слышишь: рак, авария, самоубийство. Всегда находится кого оплакивать. От этих трагических историй не знаешь, куда бежать. Для меня они кончаются мигренью. Постоянные страдания угнетают меня, я не способна уповать на судьбу или верить в бога. «Не хочу больше слушать о смертях».

Во время перерыва женщины читают в газете страничку происшествий. Потом болтают о чем придется, невозможно ведь беспрестанно сокрушаться.

— В полдень пойду в кооператив — куплю комплект постельного белья. Мне хочется, чтобы простыни были в цветочек.

— В кооперативе простыни чехлами?

— Да, простыни-чехлы очень практичны, не так мнутся и утром быстрее застилаешь постели.

— А я не люблю простынь-чехлов. На постели ничего, а в шкафу очень некрасиво. Никогда не сложишь их как следует, сколько ни разглаживай. Нет, простыни-чехлы — это неаккуратно, я их больше не покупаю.

— Даже для парня?

— Для парня-то я покупаю, он волчком вертится всю ночь. Потом, в его шкафу может и не быть безукоризненного порядка. Он же мальчишка.

— А у тебя, Маривон, есть простыни-чехлы?

Я отрываюсь от стакана вина.

— Что?

— Спишь, что ли? Мы говорим о простынях-чехлах, ты как к ним относишься?

— Ну, по мне — лишь бы постель для спанья была, а на остальное плевать!

В столовую входит работница из другого цеха.

— Ну и ну! Видала, как ее разнесло, эту бабу?

— Еще бы, дурочка, она же беременна.

— Нашла чем удивить, и все же нельзя так распускаться. Я бы ни за что не позволила себе так растолстеть. Помяни мое слово, ей придется потом здорово помучиться, чтобы похудеть.

— Не обязательно, посмотри на меня, во время беременности я прибавила шестнадцать кило. Бочка, да и только. Ну и что, за короткий срок и без всякого режима все потеряла.

— Не все люди одинаковы, есть и такие, кому никогда уже не похудеть.

— Уверена, что эта растолстела по меньшей мере на десять кило, а ведь она только на шестом месяце.

— Вовсе не на шестом, а на седьмом, она должна разродиться одновременно с моей невесткой, которая работает на кранах для ванн.

— Спорим: я утверждаю, что она на шестом. Она еще не проходит курс по деторождению.

— Хотите, я у нее самой спрошу? Слабо?

И так ежедневно утром и в перерыв. Четверть часа на болтовню. Часто и шутят… Мне бы хотелось, однако, чтобы говорили не только о блеске полов или пахнущем лавандой белье. Ведь можно бы и мечтами своими поделиться, и страхами, но никто не решается начать. Мы плохо знаем друг друга.

Бывают дни, когда, откровенно говоря, и с заводскими подружками — дикая скучища.

Что за коварство: не успела сбежать, а мысленно опять уже там.

Мне хорошо. Я — в тепле, натянула одеяло до самых глаз. Опускаю веки и прислушиваюсь к биению сердца. Мое тело слилось с простынями, кроватью, всей комнатой в целом. Мое тело — теплый континент, по которому бродит неуживчивая душа. Я прислушиваюсь к шепотам своего тела. Обследую его неторопливо. Плыву по его рекам и постепенно осваиваю эту страну. Ни городов, ни местных жителей в этом неизведанном краю. Рука моя — случайно обнаруженная пирога — оказывается на бедре. Я одна. Мои движения подчиняются току моей крови. Я спрятала свой кинжал чеканного серебра под подушку, чтоб было чем защищаться от диких зверей и точить карандаш. Задерживаюсь на волосистом пригорке, почти незнакомом. Солнце заходит за деревья, и оно столь горячо, что они всякий раз воспламеняются. Мне бы надо узнать побольше. Рука моя прикасается к груди. С трудом пробиваюсь по этой пересеченной местности, труднопроходимой, изобилующей западнями.

Внезапно подхваченная волной нежности, я попадаю в удивительный морской прилив. Во мне и вокруг меня огромный водный мир, порождающий жизнь. Иногда вода внезапно поднимается, замирает и столь же быстро отливает неведомо куда, и я как идиотка барахтаюсь на суше. Я обязательно должна воспользоваться высоким приливом, чтобы возможно дальше продвинуться, но течения непрестанно вливающихся рек швыряют меня то в одну сторону, то в другую, и я не в состоянии управлять своей утлой пирогой.

Птица-плод носится по воздуху и спускается на меня. Беспокоит ее голова — птица, по-видимому, слепа. Вот сейчас она наткнется на меня. Я не в состоянии лавировать из-за уносящего меня течения. Кричу: «Осторожней!» Она останавливает свой полет. Гнусавый голос произносит: «Ах, простите, я такой рассеянный, опять забыл оглядеться, прежде чем лететь через реку». Она тотчас улетает, а я вздыхаю облегченно. Слежу за ее полетом, водя взглядом по белому потолку.