Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки
Шрифт:
— Да скажите вы мне, где теперь этот ваш знаменитый флот фон Тирпица, если уж он такой «великий» адмирал?
— То есть как, где флот?
— Да так! Где он сейчас, флот фон Тирпица? Где он плавает? Под каким флагом и по каким морям?
— Флот затонул. Немецкие моряки его сами затопили!
— Прекрасно! Флот находится на восьмистах метрах ниже уровня моря. А английские адмиралы спокойно бороздят океаны. И, по-вашему, английские адмиралы должны пойти в подмастерья к великому Тирпицу! О, господин Диффенбах, господин Диффенбах! Подумайте сами! Что это за адмирал, чей флот затоплен на восьмистах метрах ниже уровня моря!
Примерно так протекал мой ночной разговор в вагоне с гамбургским господином. Он восторженно втолковывал мне, что в Германии уже построен социализм, и поэтому им не нужна никакая социальная революция.
— В Германии богатые являются только временными управляющими имуществом, а в сущности собственность национализирована! То, что сейчас происходит в России, у нас было еще во времена Фридриха Великого!
— А как же Маркс?
— Да ведь Маркс был еврей!
Среди сопровождавших гамбургского господина самым главным был начальник
С Андреевским и господином Диффенбахом я приехал в эту далекую бывшую резиденцию Ивана Грозного, и весь день мы инспектировали лесопильню и осматривали уже обработанную древесину, перворазрядный материал из русской красной сосны. На ужин нас пригласили к бухгалтеру предприятия «Красный Север», филиала «Госэкса» господину Алексееву. Целую ночь мы ехали в санях через леса и замерзшие озера до следующего лесопильного комплекса, названного именем Степана Халтурина. Поэтому приглашение к господину Алексееву оказалось весьма кстати. Сидишь себе в теплой комнате, попиваешь водку, куришь, и чувствуешь себя прекрасно! Но поскольку на этом злосчастном ужине у Алексеевых произошла неловкая сцена, придется объяснить всю ситуацию, к которой привели запутанные отношения между господином из Гамбурга и бухгалтером Алексеевым.
Весь комплекс лесопилен в районе «Красный Север» (теперь он носит имя революционера восьмидесятых годов прошлого века Степана Халтурина, повешенного в Одессе) до Октябрьской революции принадлежал Николаю Алексееву-старшему, крупнейшему предпринимателю — лесопромышленнику и деревообработчику, одному из богатейших людей в губернии. У Алексеевых был свой дворец на Невском проспекте; по полгода они проводили за границей. После краха старшему сыну Алексеевых — Павлу Николаевичу удалось заполучить место главного бухгалтера в конторе своего национализированного предприятия. Господин из Гамбурга до четырнадцатого года был одним из крупнейших партнеров старика Алексеева. Сам старик Алексеев был крестным старшей дочери господина Диффенбаха — Алисы, теперь ученицы школы танцев Лабана, а господин Диффенбах был крестным отцом старшего сына Павла Николаевича — Алеши, умершего от тифа во время революции. Господин Диффенбах, таким образом, был связан с семьей Алексеевых, помимо дел, еще и близкими родственными узами, и в довоенное время он объездил все их огромные лесные владения. На этих десятках тысяч гектаров, в лесах и озерах, он охотился, он останавливался у них на Невском, словом, во всех этих лесопильнях, в лесничествах и сторожках он был всем хорошо знаком. С тех пор, как господин Диффенбах побывал здесь последний раз, прошло двадцать лет, и вот теперь единственный представитель фирмы Алексеевых, а ныне бухгалтер треста «Красный Север» Павел Николаевич давал ужин в честь своего приятеля и кума. Из приличия пригласили и нас, путешествовавших вместе с господином Диффенбахом, в качестве его сопровождающих.
Теперь Алексеевы жили на втором этаже ветхого и грязного двухэтажного дома; эта квартира была им выделена жилищным распределителем, поскольку их бывшая вилла на окраине города была отдана под детский дом. Комната, в которой мы ужинали, была перегорожена шкафами и превращена при помощи занавесей в три помещения. В одном углу стояла железная кровать; другое помещение, чуть побольше, с синими креслами, судя по всему, служило салоном или передней, а третье было приспособлено под своего рода гостиную. Везде была невероятная теснота, пахло керосином и свечами, а задние доски шкафа были занавешены коврами, на которых висели фотографии петербургского дворца Алексеевых и здешней виллы. Я полюбовался на фотографии петербургских интерьеров: роскошь, с налетом вкуса богатых нуворишей. Подсвечники, стиль Людовика Пятнадцатого, правда, фабричного производства, чучела медведей с серебряными подносами в лапах, массивная русская мебель в боярском стиле плюс Маккарт. Теперь же мы в количестве тринадцати человек разместились в узком пространстве, отгороженном шкафами, между буфетом, черным пианино и высоким двустворчатым шкафом со стеклянными дверцами.
За столом, «в первом ряду», сидели я, господин из Гамбурга и Алексей Николаевич — младший брат нашего хозяина, жена которого должна была вот-вот родить и который пришел лишь в знак особого уважения и симпатии к господину Диффенбаху. Рядом с Алексеем Николаевичем разместился начальник «Госэкса» Андреевский, потом сидел Евгений Георгиевич Бертенсон, инженер треста «Красный Север». На левом краю стола сидел директор лесопильного завода Васильев, на предприятие которого нам предстояло еще ехать. Рядом со мной во главе стола находилась хозяйка, Анна Игнатьевна, а по другую сторону — хозяин, Павел Николаевич. За ним один за другим расселись три члена партии, представлявшие трест, и человек, которого все называли «товарищ бухгалтер». Тринадцатым за столом был некий Кузьма, что-то вроде дворецкого, которому не был поставлен прибор. Он руководил домработницей Шурой, бегал то за минеральной водой, то за сахаром, наливал водку, одновременно умудряясь обгладывать куриную ногу, — словом, Кузьма как Кузьма, нахлебник и человек для услуг. Супруга Павла Николаевича, Анна Игнатьевна, была дама лет тридцати, обладательница хриплого, простуженного альта и дорогих старинных украшений.
Это была красивая женщина с немного рябоватой кожей. Замазанные кремом и засыпанные пудрой оспинки на ее лице придавали ее необычному живому лицу особый шарм. И движения, и голос Анны Игнатьевны выдавали ее бурный и необузданный темперамент. Она во всем превосходила своего мужа. Этот бледный анемичный рыжеватый неврастеник бросал на нее с противоположного конца стола робкие собачьи взгляды, исполненные панического страха, с какой-то глуповатой усмешкой, которая была скорее гримасой, чем отражением внутреннего состояния.Прислуживала за столом шестнадцатилетняя девочка Шура. В тоне, каким Анна Игнатьевна распоряжалась Шурой, чувствовалась едва скрываемая ирония по отношению к девчонке, которая так неуклюже управляется с дичью и всеми этими соусами и все ставит не туда, куда надо. Нет больше ни этикета, ни формы, все это бессмысленно теперь, когда дамастовая скатерть на двадцать четыре персоны с огромными монограммами, и серебро, и фарфор — все это здесь, в сарае, перегороженном нелепыми шкафами, ради какой-то орды, собравшейся за ее столом. Незнакомый и антипатичный бородатый иностранный журналист (то есть я) и господин из Гамбурга, который без зазрения совести торгует с экспроприаторами, это еще не самое страшное! Да и глава государственной экспортной компании, он, конечно, коммунист, но все-таки коммунистический генерал и вообще историческая личность. Но кто эти люди на правом конце стола, которые облизывают ножи, мелко крошат мясо и едят его ложками, как кашу?! Как могло случиться, что они сидят за ее столом, хотя их никто не приглашал? Татары, изверги, тираны, истязающие ее вот уже несколько лет! Кроме нас, иностранцев, здесь присутствуют еще и какие-то партийцы, которых привели против ее воли и воли ее мужа. Но если он, человек слабохарактерный и поставленный перед совершившимся фактом, уступил без сопротивления, то она устроила ему сцену в кухне, которую я мог наблюдать сквозь стеклянную, не до конца занавешенную дверь; видно было, как они выясняли отношения, бурно жестикулируя. Поэтому она вышла к столу в весьма раздраженном состоянии. Своим ироническим тоном и насмешками над несчастной Шурой она хотела подчеркнуть полное и нескрываемое пренебрежение к собственным гостям, сидевшим на правом конце стола. Она не удостоила их ни единым взглядом и ни разу не предложила им ни единого куска. Для нее на правой половине стола был вакуум.
По отношению к господину Диффенбаху госпожа Анна Игнатьевна вначале была подчеркнуто вежлива и обращалась к нему с натянутой усмешкой, как подобает даме, сидящей во главе стола и играющей свою роль согласно правилам хорошего тона. Но потом, под влиянием алкоголя, эта маска с нее слетела и прорвался безумный темперамент, нараставший, как свист ветра перед бурей.
Началось все довольно тихо и спокойно.
Мы ели кулебяку с мясом и яйцами, ароматные грибные соусы, дичь с какими-то густыми мучнистыми подливами и пили водку.
Разговор шел о том, будет ли сегодня ночью хорош санный путь и не нападут ли на нас волки. Зима в этом году мягкая, медведи уже тронулись к северу, волков не так уж много, да они и не особенно голодные. Да, да, так и есть! Недели две назад, правда, ночью, часов в одиннадцать, стая бешеных волков промчалась через город и ворвалась в церковь, так семь человек, которых они покусали, умерли. Но это был исключительный случай волчьего бешенства, а мы едем в санях, целым караваном, так что нет ни малейшей опасности! У нас теплые шубы, мороз слабый, всего минус пять по Цельсию, так что мы прекрасно выспимся в санях. Говорили также о пилорамах, о том, как удобнее всего пилить древесину, о том, что надо объединить лесопилки с целлюлозными фабриками, о том, в какого качества строительной древесине нуждается Индия и какая ситуация на рынках Алжира и Марокко. Разговор на плохом немецком языке тащился вдоль стола по-русски лениво, еле-еле. По мере употребления водки настроение оживлялось.
За вторым жарким, появившимся в виде огромной телячьей ноги на большом серебряном блюде, к которой никто не притронулся, потому что все были сыты, Павел Николаевич взял в руки бокал и на правах хозяина произнес тост в честь своего дорогого гостя, друга, а также восприемника своего покойного сына, господина Карла Диффенбаха. Типичный светловолосый северянин с выбритыми усами и густой квадратной шведской бородкой, Павел Николаевич, очевидно примирившийся со своей судьбой, возвел мечтательный взгляд недоумка поверх керосиновой лампы куда-то к потолку и стал говорить, двигая бородкой туда-сюда и чем-то напоминая курицу, пьющую воду. У него был мягкий приятный тенор, какой часто бывает у неврастеников, он жестикулировал тонкими вспотевшими руками и, не сразу найдя нужное слово, щелкал указательным пальцем левой руки о большой палец и вставлял в свою речь междометие «э-э». Это «э-э», похоже, особенно действовало на нервы Анне Игнатьевне: она барабанила по столу пальцами левой руки, как по клавишам, жадно втягивала в себя дым папиросы и выпускала его прямо пред собой, строя при этом странную гримасу и покусывая губы. Павел Николаевич говорил преимущественно в ретроспекции.
Он вспоминал, как мосье Диффенбах был последний раз в имении Алексеевых и что это были за времена, которые сейчас лишь снятся и воспринимаются — э-э — как роман. О каком-то удивительном лунном свете на озерах: о шампанском, которое они пили в лесу — э-э — под выстрелы охотников, о том времени, когда Анна Игнатьевна еще была его — э-э — невестой. Как потом, возвращаясь из свадебного путешествия — э-э — по Испании, они с Анной Игнатьевной гостили — э-э — в имении господина Диффенбаха близ Гамбурга, и что все это исчезло — э-э, — как сон и ничего этого больше нет. Он поднимает свой бокал и приветствует своего гостя — э-э — без комментариев! «Et Campos ubi Troia fuit!» [308] . Вот и все, что он может — э-э — сейчас сказать!
308
Et campos ubi Troia fuit! (лат.) — И здесь была Троя! (Прим. перев.).