Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Дней за восемь до Пасхи в русских церквях уже начинает чувствоваться оживление. С древних кованых дверей снимают висячие замки, вытирают пыль с массивных золотых подсвечников, метлы скребут византийскую мозаику, и по пустынным помещениям храмов разносится грохот передвигаемых скамеек. Церковный театр готовится к большому воскресному спектаклю.

Да и в частных квартирах тоже начинаются нервозные приготовления, как перед приходом гостей. Пекут пасхальные куличи и пироги, месят пасху из творога с медом, скоблят полы, выколачивают ковры, всюду воцаряется кисловато-влажный аромат чистоты и приличной бедности. В эти торжественные дни перед Пасхой впервые открываются окна, всю зиму простоявшие с закрытыми двойными рамами, залепленными замазкой, в то время как проветривали только через форточку — маленькое квадратное окошко в миниатюре. Тяжкие запахи юфти, ухи, паркетной мастики, мокрых калош и резины, непроветренных шкафов, полутемных коридоров и накопившейся за зиму пыли — все эти ароматы человеческих жилищ теперь впервые вырываются наружу через только что открытые окна, вызывающие ледяной сквозняк. Люди радуются приходу солнца и весны, дышат полной грудью, к их голосам примешиваются радостные вопли детей, получивших игрушки; на улицах, в квартирах и в церквях — везде слышится возбужденный предпасхальный гул.

Московские церкви красивы неяркой красотой, похожей на тихие сентиментальные песни старых, давно умерших времен. Это были времена страданий, хаоса и зла; люди тогда зажигали в темных помещениях лампады в окружении душистых облаков ладана, они били себя руками в грудь и падали коленями на каменный пол под музыку колоколов и пение невидимых певцов. Театральность церковного византийского, царственного церемониала воздействует на человека, впервые предающегося этой магии православия так же, как действуют все премьеры: тут и занавес, и золотые кулисы, и утонченный полусвет; все это исполнено завораживающей декадентской прелести, как обряд Святого Грааля в «Парсифале».

В готическом соборе всегда есть что-то от Грюнвальда. Там Бог есть схоластическая тайна, исполненная мистерии Голгофы и пессимизма при виде мук Христовых, когда он возопил с креста: «Отче, Отче мой, почему ты меня оставил?». Во времена Ренессанса Бог есть надгробная плита какого-нибудь герцога, украшенная короной и шлемами с геральдическим плюмажем. Бог Ренессанса представляет красивую картинку! Парча Чинквиченто, мраморные статуи. В русских же церквях Бог — это золотой царский иконостас, звон колоколов на две октавы и славянский распев, исторгаемый словно из самой утробы инструментов и разносящийся по всему кораблю церкви. Широко расставленные руки святых и великих князей, одетых в стихари, мерцание паникадил и роскошь мрачных переливов света и тени углубляют воздействие православного инструментария.

Русские церкви и боги умирают; православный Олимп проживает тяжкие сумерки перед концом; и как угасающий свет дает багряные вспышки, а осень проявляется в интенсивных красках, так и русские церкви светятся и фосфоресцируют особенной печальной роскошью.

На серовато-желтом, теплом фоне весенних красок и грязно-коричневой мостовой с подтаявшим снегом стены кажутся замусоленными и немытыми по контрасту с дневным светом, в то время как светло-голубой, аквамариновый, отмытый дождями и разведенный водой цвет церковных строений излучает немудрящую интонацию натянутого полотна, на котором горят жаркими красками пластичные очертания странной, неестественной, восточной архитектуры. Пятна угасших церковных фресок с изображениями святых и царей в коронах и при полном облачении разливаются по бледным столетним стенам церквей, подобно краскам, разлитым по палитре. Пусть это не прозвучит нарочитой игрой слов, но их цвета пылают, как виноградные грозди, и золотятся, подобно нимбам, в сверхъестественых отблесках металлических пластин.

Старинные, индийские входы в двухэтажные московские церкви со стертыми столетними ступенями, массивные кованые решетки на их оконцах, арки из красного кирпича, стены, окрашенные кармином или сепией, смешанный запах подземелья, копоти и ладана — все это отдает гнилью склепа и завораживает, как любое умершее и уже не существующее прошлое, сегодня еще принадлежащее истории культуры, а завтра могущее исчезнуть навсегда.

Есть и такие церкви, у которых стены горят яркими цветами масляных красок, а золотые купола весят сотни килограммов. Их колокольни красные, как свернувшаяся кровь, а маковки разделены, как дольки нарезанной дыни, и окрашены в контрастные цвета. Желто-зеленые и красно-синие спиральные завитки с золотыми крестиками ввинчиваются в ясное небо, и ветер гудит в них, как в медных струнах.

В свете сотен зажженных свечей сверкают окованные серебром лики Богоматери, чей убор украшен жемчугом и драгоценными камнями, как и бархатные и шелковые облачения ее приближенных бояр. Трепет огоньков в серебряных чашах и лампадках, запах копоти от восковых свечей, бормотание легендарных нищих в цветных онучах, перевязанных веревками, — все это производит впечатление грустное и болезненное, как и чахоточный голос псаломщика, громко повествующего о муках Господних. Есть церкви и зеленые, и желтые, с белыми колоннадами в стиле русского бидермайера, изглоданными мышами, подгнившими от дождей, — такая церковь похожа на одинокий обломок розовой кулисы романтического спектакля с криво нанесенной позолотой. Среди монотонного грязноватого колорита предвесенних московских улиц, когда тает снег и звенят водосточные трубы, колокольни церквей, окрашенные в красное, белое и желтое, варварски контрастируют с окружающей средой. Эти московские церкви кажутся шкатулками, полными старинных и совершенно не связанных с современной жизнью украшений, какой-то декорацией посреди оголенных улиц с растаявшим снегом, обнажившим навозные кучи, деревянные домишки предместий, крестьянские телеги и извозчичьи сани. Кто их построил и зачем здесь стоят эти четырехэтажные башни, при лунном свете похожие на огромные старинные алебастровые часы екатерининских времен? Огромное множество церквей высится по улицам Москвы, над их старыми стенами и колокольнями сияют золотые купола и парят золотые шары, привязанные сверкающей проволокой, чтобы не улететь в небо. Эти овальные арки и золотые окружности сверкают подобно царским драгоценностям, фантастически возвышаясь над черной и тяжелой символикой действительности.

В печальные дождливые предвечерние часы, когда зеленоватые газовые светильники и рамы освещенных окон купаются в огромных лужах, по аллеям, мимо черных, насквозь промокших деревьев, согбенные старушки в трауре шлепают по грязи к вечерне. На улицах угасает последняя синева прошедшего дня, и контуры прохожих, подобно темным пятнам акварельной краски, расползаются на фоне забрызганных грязью серо-коричневых деревянных, типично провинциальных заборов. В эти тихие минуты приоткрытые золоченые двери какой-нибудь церкви Богоявления манят к себе так гостеприимно, в розоватом свете, заполняющем пространство храма, так сверкают огни, и видны престолы красного дерева с золотыми ампирными гирляндами, и хор поет с такой идиллической торжественностью, что убогие человеческие существа тянутся сюда, как темные атомы, увлекаемые мощным магнитом метафизического обмана и иллюзии. Каждый входящий во врата церкви похож на мечтателя из пьесы Метерлинка, блуждающего в поисках утраченного счастья. В этом мире святых угодников, царей, вселенских патриархов и контрреволюционных генералов стоят шпалерами нищие и слепцы, плачут младенцы, которых принесли крестить, возлежат на одрах покойники, и все поют, и падают на колени, и кланяются иконе Христа на бело-розовом фоне царских врат. Огромный Христос взирает на своих приверженцев, заполнивших этот ковчег. Лицо у него розовое, полноватое и добродушное, и в своем кружевном воротнике а-ля Людовик Тринадцатый он напоминает Д’Артаньяна. Печальными вечерами, когда все лужи такие серые и грязный снег липнет к калошам, церковный колокол звонит таким нудным и тягостным басом, а дети на улице играют в ад и рай, проводя между ними мелом черту по мокрому асфальту, и рисуют геометрические фигуры, — в такие вечера, когда небо хмурится и каркают вороны, каким-нибудь бывшим генеральшам, которые целыми ночами раскладывают пасьянс, или дворничихам, довольствующимся обществом своих кошек, — им видится в этом полнолицем Христе кавалер, рыцарь и защитник, который придет и сотворит великое чудо: низвергнет красных вельзевулов из Кремля прямо в пекло!

Есть, однако, в московских церквях и изображения Христа отчаявшегося, безнадежного, истекающего кровью, потерявшего всякую надежду, с устремленным в пустоту взглядом проигравшегося картежника или самоубийцы. Такой Христос со страдальческим, покрытым копотью ликом в золотом окладе смотрит из своей черной ниши, подобно индийскому гипнотизеру, на детей, проходящих мимо него цепочкой и хихикающих над заплесневелыми привидениями эпохи Ивана Грозного.

Русские дети сегодня ходят в церкви, как в музеи, и они разглядывают все эти святыни с ощущением дистанции, с которой мы, будучи детьми, наблюдали божков и прочий уклад какого-нибудь бронзового века или центральноафриканской культуры. Хорошо стоять в какой-нибудь московской церкви на Страстной неделе, когда священник повествует о Муках Господних. Пар изо рта певцов курится в полутьме и леденеет в густом облаке. Где-то в глубине ковчега молятся нищие, в зеленоватом мерцании лампадки, вздыхая, вполголоса напевает простуженная старуха. Одновременно через этот музей проходит цепочка детей, посмеиваясь над призраками, нарисованными на стене церкви. Божество становится смешным в глазах свободных детей. Мрак, агония!

Тяжкое, болезненное умирание в бессонную пасхальную ночь проявляет свой горячечный протест. Православие лихорадочно стремится снова выпрямиться во весь рост, захватить в свои руки хоругвь, победить Антихриста и под победным адмиральским стягом начать в сиянии фейерверка плавание к великим и светлым, триумфальным победам.

Двух- и трехэтажные московские храмы в эту ночь были ярко освещены, как рестораны, и из всех окон лились широкие снопы света. В квадратах оконных переплетов двигались тени верующих и были видны резкие силуэты православных, кланявшихся и осенявших себя подобострастным и подчеркнуто набожным византийским крестным знамением — с правого плеча на левое. В скромных, неказистых церковках на окраинах скрипели деревянные ступени; здесь пахло хвоей, человеческим потом и сальными свечами. Горел свет и в жилищах обитателей предместья. Слышались голоса подвыпивших мужчин, пиликанье гармоники и скрип немазаных дверей. Через освещенные окна можно было разглядеть зеленоватые банки из простого стекла с солеными огурцами, сметану, окорока в газетной бумаге, а также белые пирамидки пасхи с изюмом, завернутые в белые салфетки и завязанные на угол с кончиками, торчащими, как заячьи уши.

Темноту освещали зеленые газовые фонари, и на улицах ощущалось тревожное, оживленное волнение: темные массы людей двигались к всенощной. Там и сям по уличной грязи рассыпались раскаленные белые вспышки магнезии в несколько тысяч электрических свечей, и тогда можно было увидеть галереи разных помещений, битком набитых потными телами. Это были коммунистические клубы, где проводились антирелигиозные партийные собрания, и можно было рассмотреть энергичные жесты ораторов и увидеть красные ленты с написанными золотом лозунгами и зелень венков у фотографий Ленина. Где-то забыли закрыть дверь, и тьму оглашали звуки тромбонов, похожие на зов военного горна.

Все церкви на улицах светились, как оперные кулисы. Там мигали зеленые и красные лампадки, сверкали иконостасы, громко пели слепцы, там толкалось множество женщин в красных якобинских косынках, и они улыбались, обнажая здоровые белые зубы. А в подземных церквях, под закопченными, сырыми сводами по иконам и драгоценным камням окладов ползли зеленоватые тени, как от мертвецов и утопленников. Застекленные витрины со святынями, лики святых угодников на стенах, изображения христиан — все это виделось словно в мрачном освещении покойницкой. Фрески с изображением мертвых мучеников, царей и святых, их монументальных фигур, величественных в своей диспропорции, — изображения распятого Христа, протягивающего свои окровавленные перебитые руки через весь купол, тени каких-то хромых горбунов, скорчившихся у алтаря, чьи тени призрачно колышутся по высоким стенам с золотой мозаикой, — все это вместе с прихожанами, с женщинами и детьми, с бесконечным количеством похожих на маски красных распаренных лиц то сливалось, то разливалось в беспокойном движении, исполненном мистического беспокойства. Через щель в золоченой доске иконостаса царских врат можно было видеть бородатых священников, которые натягивали белые рубахи и облачались перед выходом к публике, как артисты в актерской гримерке. Верующие покашливали, стряхивали грязь с обуви, из их губ и носов шел горячий пар; люди разговаривали вполголоса, выходили на улицы, темными волнами вливались в церковь, поднимались по деревянным ступенькам двухэтажных храмов с лицами, сияющими в отсветах свечей и красными, как в скарлатинной лихорадке. В давке у какой-то крошечной двери кто-то машинально поднял руку, и она показалась окровавленной или намазанной красной краской. Где-то отчаянно завизжала собака, наверное, ей отдавили лапу. В одном месте мимо меня прошла рота поющих солдат; мне показалось, что они пели по-венгерски.