Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

Таким образом, герой и конь как бы меняются своими символическими цветами: конь из белого становится красным, а герой из красного — белым. Так, в слове красный совмещаются значения красного и белого (светлого) через тему страдания как критерия святости.

Е. Фарыно показывает, что и в поэме «На красном коне», и в цикле «Георгий» «непосредственная борьба (и тем самым непосредственное столкновение с бренностью или со смертным началом мира сего) препоручается Цветаевой двойнику „всадника“ — коню (…) „Победа“ коня (…) — победа земного порядка; победа же Георгия — победа над „победой“ и принадлежит небесному порядку. „Конь“ и „всадник“, или Георгий, являют собой два нетождественных уровня духовного. „Всадник“ запределен и никак не соприкасается с миром бренного, „конь“ же — 'посредник' и играет роль 'защиты' „всадника“ от такого соприкосновения (…) чреватого уязвлением духовного начала» (Фарыно 1985б, 323–324). При такой трактовке образов коня и всадника оказывается, что «красное» относится к миру земному, «белое» же — земное воплощение духовного начала.

В поэме «На красном коне» (И., 436–442) красный конь предстает как атрибут героя и символ огня, пожара, т. е. страсти героини:

К устам не клонился, На сон не крестил. О сломанной кукле Со мной не грустил. Всех птиц моих — на свободу Пускал — и потом — не жалея шпор, На красном коне — промеж синих гор Гремящего ледохода! Пожарные! — Широкий крик! Как зарево широкий — крик! Пожарные! — Душа горит! Не наш ли дом горит?! Сполошный колокол гремит, Качай-раскачивай язык, Сполошный колокол! — Велик Пожар! — Душа горит! Пляша от страшной красоты, На красных факелов жгуты Рукоплещу — кричу — свищу — Рычу — искры мечу. (…) — Пожарные! — Крепчай, Петух! Грянь в раззолоченные лбы! Чтобы пожар не тух, не тух! Чтоб рухнули столбы! (И., 436–437).

По сюжету поэмы символический красный конь во сне героини превращается в снежный вихрь:[9]

— То — вот он! рукой достанешь! Как дразнит: тронь! Безумные руки тянешь, И снегом — конь (И., 438).

Если красный конь героя преображается в белый вихрь, то метафоризированный сон героини предстает динамическим образом красного коня:

И внемлют ветра — и стоном В ответ на стон. Торопится красным гоном Мой конный сон (И., 439)

Далее в сцене погони четко противопоставлены белый конь героини и красный конь героя:

На белом коне впереди полков Вперед под серебряный гром подков! Посмотрим, посмотрим — в бою каков Гордец на коне на красном! (И., 440)

В сцене боя доспехи героини окрашиваются красным цветом зари и крови («На снегу лат || Не знаю: заря? кровь?» — И., 441), затем следует принятие героини героем и отказ героини от подчинения:

И шепот: такой я тебя желал! И рокот: такой я тебя избрал, Дитя моей страсти — сестра — брат — Невеста во льду — лат! Моя и ничья — до конца лет Я, руки воздев: свет! — Пребудешь? Не будешь ничья, — нет? Я, рану зажав: нет (И., 441).

В конце поэмы резко противопоставлены чернота и лазурь, а красное оказывается средством перемещения из черноты (смерти) в лазурь (бессмертие):

Сей страшен союз, — В черноте рва Лежу — а Восход светел. О кто невесомых моих два Крыла за плечом — Взвесил? (…) Доколе меня Не умчит в лазурь На красном коне — Мой Гений! (И., 441–442)

Парадигматика обозначений синего и лазурного цветов

Последний пример из поэмы «На красном коне» вполне ясно показывает отношение черного, лазурного и красного: черное связано с понятием черного пространства, мифологически соотнесенного с «нижним» миром, со смертью как уничтожением, с преисподней, а пространство синее соотнесено с «верхним» миром, с небом, с вознесением. Цветообозначения синего и лазурного выступают в этом случае как синонимы; слова лазурный, лазурь, как традиционные поэтизмы, представляют собой более высокую ступень абстракции (подробнее об этом — в разделе о цветовой гиперболе). Характерно, что мифологическая антитеза «черный — синий (лазурный, лазоревый)», отражающая оппозицию преисподней и неба, является у Цветаевой точкой отсчета, с которой начинается преобразование традиционных отношений при моделировании собственного поэтического мира. Элементы антитезы вступают в синонимические отношения:

Пустоты отроческих глаз! Провалы — В лазурь! Как ни черны — лазурь! Игралища для битвы небывалой, Дарохранительницы бурь. Зеркальные! Ни зыби в них, ни лона. Вселенная в них правит ход. Лазурь! Лазурь! Пустынная до звона, — Книгохранилища пустот! (И., 179).

При обозначении глаз как пространства лазоревый цвет, с одной стороны (в противопоставлении черному), связан с пустотой не как опустошенностью после страсти, а, подобно белому цвету, с пустотой бесстрастия. С другой стороны (в сближении с синим), он связан с духовным началом в его максимальном проявлении: «пустынность», доходя до предела, превращается в «звон», предельная степень бесстрастия оборачивается возможностью выхода за пределы земного бытия. Если в цитированном стихотворении из цикла «Отрок» слово черны является собственно цветообозначением, а словосочетание провалы в лазурь — иносказанием, то в поэме-сказке «Царь-Девица» соотношение обратное: лазурные — цветообозначение, а две черных дыры — иносказание. При этом духовная сущность Царевича-гусляра представлена в контексте смертельной телесной немощью, определяемой как вообще его образом в поэме, так и содержанием эпизода — кручиной Царевича перед первой встречей с Царь-Девицей:

Не слетались голуби К окну, за крупой — Встал Царевич сгорбленный, Кручинный такой. (…) «Не понять, чем бабам Моя суть хороша! Руки-ноги слабые, Как есть — лапша! (…)» Кто б меня да турманом Да в тартарары! Где глаза лазурные? Две черных дыры. Снеговее скатерти, Мертвец — весь сказ! Вся-то кровь до капельки К губам собралась! (И., 349–350).

Связь лазурного (символ духовного начала) с черным (символ страдания) имеет характер соперничества: то черное, то лазурное оказывается способным выразить высшую степень духовности, однако черное — как смерть, лазурное — как вознесение души.

Тема красного (символ страсти) и синего, лазоревого, лазурного, связанного с недосягаемой далью, бессмертием (символ святости), определяет в творчестве М. Цветаевой оппозицию «красный (и его оттенки) — синий (лазоревый, лазурный)»:

1) Доколе меня Не умчит в лазурь На красном коне — Мой Гений (И., 442); 2) Сапожок чрез борток, Ногой легкою — скок Домой, в красный чертог. На простор синих волн — Толк — Царевичев челн! (И., 369); 3) В царстве моем — ни свинки, ни кори, Ни высших материй, ни средних историй, Ни расовой розни, ни Гусовой казни, Ни детских болезней, ни детских боязней; Синь. Лето красно. И — время — на всё (И., 536–537).

Примеры эти разнородны, взяты из произведений, резко различающихся по своей стилистике: 1 — из поэмы «На красном коне», в которой авторский голос не связан ни с какой стилизацией; 2 — из поэмы-сказки «Царь-Девица», ориентированной на фольклорную стилистику; 3 — из сатирической сказки-пьесы «Крысолов», иронически пересказывающей и переосмысливающей немецкую легенду. В соответствии со стилистическими особенностями цитируемых произведений семантика цветовых слов, сохраняя главные особенности цветаевской парадигматики в цветообозначении, имеет и специфические черты. Так, в поэме «Царь-Девица» слово синий имеет характер постоянного эпитета, свойственного фольклору, но первичное цветовое значение этого эпитета актуализировано в контрасте с образами красного. Слово красный в таких сочетаниях, как красный чертог, лето красно, совмещает в себе и первичное архаическое значение красоты, привлекательности, и современное цветовое значение. При этом архаическое значение положительной эмоции вполне согласуется с символическим, актуализированным Цветаевой, значением страсти: красный чертог — дом, среда обитания Царь-Девицы, ее стихия; лето красно — цель гибельного стремления, мечта уводимых музыкантом детей.

Парадигматика обозначений зеленого цвета

Противопоставление зеленого цвета другим цветам в поэтическом языке М. Цветаевой встречается гораздо реже, чем рассмотренные оппозиции черного, красного, белого и синего. По существу, можно выделить только два противопоставления, включающих обозначение зеленого на основе собственно цветового признака: «зеленое — черное» ('живое' — 'мертвое') и «зеленое — белое» ('радостное' — 'равнодушное').

В поэме «Переулочки» черное как символ смерти противопоставлено зеленому как символу жизни, при этом смерть представлена как необходимое условие воскрешения: