Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

В первом контексте происходит трансформация фразеологизма белый свет благодаря отнесению компонентов в разные стихотворные строки и их разделению словом беден. Следствием такого разделения является восстановление цветового значения у слова белый. По позиции в стихотворной строке слово беден относится больше к слову белый, чем к слову свет. Во втором контексте плоскостное значение белого пространства достаточно четко выражено словом гладь.

Пустоту белого Марина Цветаева показывает и в связи с вниманием к этимологии слова пробел. В приведенном ниже контексте этимологический анализ включается в содержание стихотворения и мотивирует сближение разных образов:

Есть пробелы в памяти, — бельма На глазах: семь покрывал. Я не помню тебя отдельно. Вместо черт — белый провал. Без примет. Белым пробелом — Весь. (Душа, в ранах сплошных, Рана — сплошь.) Частности мелом Отмечать — дело портных. (…) Ты как круг, полный и цельный: Цельный вихрь, полный столбняк, Я не помню тебя отдельно От любви. Равенства знак (И., 449–450).

Не помню в последней строфе означает 'не хочу знать, не хочу принять таковым': белое (пробел) соотносится здесь с понятием, в сознание не допускаемым, но таким, которое, против воли, приходится допустить; белым обозначена здесь пустота перед принятием страдания — осознания утраты.

Характерно, что слово белая является постоянным авторским эпитетом к слову дорога:

Я подымаюсь по белой дороге, Пыльной, звенящей, крутой (И., 61); Увозят милых корабли, Уводит их дорога белая… (И., 164); И пылила бы дороженька — бела, бела, — Кабы нас с тобой — да судьба свела! (И., 110); Вся наша белая дорога У них, мальчоночков, в горсти. Девчонке самой легконогой Все ж дальше сердца не уйти! (И., 147).

В некоторых случаях, как, например, в первой цитате, слово белая употреблено при описании дороги белого цвета — крымской дороги, мощенной белым камнем, однако смысл такого сочетания, вероятно, шире номинативного цветообозначения, он может быть связан с обозначением переходного состояния. Семантика белого цвета, связанная с пустотой, предшествующей заполнению, была вполне осознана и названа самой Мариной Цветаевой. В очерке «Мать и музыка», говоря о своем детском восприятии названий нот, она пишет: «До — явно белое, пустое, до всего, ре — голубое, ми — желтое…» (С.-2, 95).

При обозначении пространства черным переносное значение резко противоположно переносным значениям белого. Если белое — знак пустоты как незаполненной плоскости, равнины (а в переносном смысле знак неведения, бесстрастия) или готовности к заполнению, то черное — знак пустоты как опустошенности, утраты, следствие полного горя, т. е, белое — «до всего», а черное — «после всего»:

Сей страшен союз. — В черноте рва Лежу — а Восход светел (И., 441); Вглядываюсь — как в зева Львиного черный спуск (И., 656); Черной ни днесь, ни впредь Не заткну дыры. Дай мне о горе спеть Наверху горы (И., 443).

Для поэтики М. Цветаевой характерна метафорическая синонимия понятий «пространство» и «глаза, взгляд». При этом оказывается, что чернота глаз прежде всего связывается со страданием.

Образ черных глаз как отражающих страдание постоянно связывается с образом черного пространства как опустошенности:

1) Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого поля (С., 90); 2) Бороды — цвета кофейной гущи, В воздухе — гул голубиных стай. Черное око, полное грусти, Пусто, как полдень, кругло, как рай (И., 121); 3) Кто б меня да турманом Да в тартарары! Где глаза лазурные? Две черных дыры (И., 350); 4) О первое солнце над первым лбом! И эти — на солнце прямо — Дымящие — черным двойным жерлом Большие глаза Адама (И., 173); 5) Огнепоклонник! Не поклонюсь! В черных пустотах твоих красных Стройную мощь выкрутив в жгут — Мой это бьет — красный лоскут! (И., 180)

Во всех примерах связь черноты с пустотой выражена вполне отчетливо словами пусто, в пустотах, две черных дыры, жерлом.[7] В самом раннем из цитируемых стихов — «Бороды цвета кофейной гущи…» — образ черной пустоты мотивируется наиболее подробно, в оксюмороне полное грусти, || Пусто. Абстрагирование признака черных глаз, который, казалось бы, мог восприниматься как конкретный признак, характерный для восточных черноглазых людей, дается здесь через несовпадение грамматической формы числа существительных: конкретность обозначена множественным числом — бороды цвета кофейной гущи, а абстракция — единственным: черное око. Абстрагированию сочетания черное око способствует и употребление слова высокого стиля — традиционного поэтизма око. В третьем примере сочетание две черных дыры отчетливо противопоставлено цветообозначению глаз — лазурные, не менее, впрочем, абстрактному в свете его фольклорной семантики. Далее (4) уже никаких объяснений, связанных с пустотой, не дается, однако на нее указывает не только образ жерла, но и слово дымящие: жерло может дымить только после выстрела, значит, этим причастием выражено значение опустошенности после максимальной заполненности и стремительного смертоносного движения. В пятом примере представлен резкий цветовой оксюморон в черных пустотах твоих красных даже без объяснения, что речь идет о глазах. Тем не менее парадоксальность словосочетания вполне объясняется изображаемой сценой: в черных глазах героя виден отблеск огня, и этот отблеск интерпретируется Цветаевой как отражение, знак страсти ее лирического субъекта («Мой это бьет красный лоскут»). Поэтому образ черной пустоты, способной к отражению огня-страсти, близок по значению к образу белой бумаги из стихотворения «Я — страница твоему перу…», т. е. черное синонимизируется с белым по признаку пустоты как готовности к заполнению (ср. «Чернозем — и белая бумага»): черное как максимально полное в цветаевской системе цветообозначений сближается с белым как максимально пустым.

Все значения, связанные с образом черных глаз, представленные в цитированных примерах из разных стихов, сконцентрированы в одном стихотворении — «Глаза»:

Два зарева! — нет, зеркала! Нет, два недуга! Два серафических жерла, Два черных круга Обугленных — из льда зеркал, С плит тротуарных, Через тысячеверстья зал Дымят — полярных. Ужасные! Пламень и мрак! Две черных ямы. Бессонные мальчишки — так — В больницах: — Мама! Страх и укор, ах и аминь… Взмах величавый… Над каменностию простынь — Две черных славы. Так знайте же, что реки — вспять, Что камни — помнят! Что уж опять они, опять В лучах огромных Встают — два солнца, два жерла, — Нет, два алмаза! — Подземной бездны зеркала: Два смертных глаза (С., 164–165).

Существенно, что появление пламени в черноте преобразует мрак в свет: слава, лучи, два солнца, зеркала, — смертельное страдание приводит к преодолению смерти бессмертием.

На фоне всех текстов, в которых черные глаза представлены как образ бездны и смерти, становятся хорошо понятны строки:

Я вижу тебя черноокой, — разлука! Высокой, — разлука! — Одинокой, — разлука! С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, — разлука! Совсем на меня не похожей — разлука! (С., 145).

Употребление слова черный и его производных в контекстах, связанных с утратой и страданием, хоть и создает в ряде случаев неожиданные словосочетания (черноокая разлука, в черных пустотах твоих красных), но, тем не менее, вполне определенно опирается на традиционную символику черного как цвета скорби. Традиционно и мифологично также изображение черным пространства, уходящего вниз, углубления. Окказиональным в цветаевской поэтике является соединение этой символики с образом черных глаз.