Поэзия народов СССР IV - XVIII веков

Бабур – сын властителя Ферганы – был не только великий поэт, но л полководец, ученый, государственный деятель, основатель знаменитой империи Великих Моголов в Индии.

Личная универсальность выдающихся творцов обогащала и искусство, и другие избранные ими поприща. В творениях Навои мы явственно ощущаем его философию мира, его представления об идеальном государственном устройстве.

Судьба Бабура накладывает отпечаток на его поэзию. Бесстрашный воин, даже с явными элементами ренессансного авантюризма, он вносит в свое искусство мощную стихию волевого, личностного, императивного начала, подымая поэзию от созерцательности и аллегорического мистицизма до уровня бурных, поистине шекспировских страстей. Его поэзия в этом смысле индивидуалистична, исходит из собственного опыта и направлена на свое «я». Отсюда и новое чувство драматизма, пронизывающее его творчество, драматизма личной судьбы могучей индивидуальности. И даже такой обычный поэтический мотив, как тоска по «родине милой», оставленной ради нового царства, потрясает именно своим субъективным характером, ощущением изгнания – ведь это пишет и чувствует «владыка мира».

Творческая гордость чрезвычайно присуща поэтам средних веков. Поэзия – это служение знанию и искусству, служение правде и народу. Несоответствие этим принципам осмеивалось и отвергалось. «В поэте-рабе нет нужды никому…» – утверждал Анварн.

«Коль тебе ради хлеба наниматься пришлось, Так носи лучше мусор, а поэзию брось!»

Именно в утверждении свободы и ответственности творческой индивидуальности более всего раскрывается гуманистическая природа тогдашних представлений о человеческих возможностях, хотя бы и в логически-философском плане, как это видно у Несими:

В меня вместятся оба мира, но е этот мир я не вмещусь: Я суть, я не имею места – ив бытие я не вмещусь. Все то, что было, есть и будет,- все воплощается во мне, Не спрашивай! Иди за мною. Я в объяспенья не вмещусь… Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек, Я сотворение вселенной,- но в сотворенье не вмещусь. Все времена и все века – я. Душа и мир – все это я! Но разве никому не странно, что в них я тоже не вмещусь?.. Я меньше, чем моя же слава,- но я и в славу не вмещусь.

Но эта «надмирность» предопределяла, с другой стороны, то, что все идейно-социальные противоречия осмысливались и разрешались как бы не в самой жизни и с ее помощью, а в духовно-философском мире творца, представая реалиями сознания и бытия, а не общественной практики и жизни. Титанический спор с богом, как христианским, так и мусульманским, позднее сменяется констатацией реальных социальных противоречий, которые предстают как противоположности, навсегда данные в своей несовместимости, как извечные свойства человека и мира.

Поэт XI века Иосир Хисроу в «Споре с богом» констатирует:

«Семя древа искушения в сердца Сам ты кинул, сотворив людей,- давно».

Вывод: «Я пучиною сомнений поглощен» – есть в некотором роде божественное предуказание для ищущего истины духа. Поэты XIII-XIV веков Фрпк или Ованес Ерзнкаци констатируют жизненные противоречия уже как статичные данности, с которыми как будто никто не в состоянии совладать – и прежде всего сам бог, на которого раньше были все надежды:

«Ты в рыцари выводишь тех, кому б сидеть в хлеву свином, Без заступа ты роешь ров и рушишь праведника дом».

В этой статике не только упрек богу, но и обвинение самой жизни. Но в этом случае бог заменяется понятием судьбы, понятием, ближе стоящим к человеческой земной природе. Именно здесь рождается тот пессимизм относительно возможностей человеческих усилий, который столь часто связывают с восточной поэзией. Контрастное восприятие несовершенств мира кончается мыслью о вечных свойствах природы бытия, не подвластных не только человеку, но уже и самому богу, и в этом нельзя не видеть, конечно, шага вперед в художественном осмыслении социальной сущности мира:

Наш мир подобен колесу: то вверх, то вниз влечет судьба; Верх, падает, н вновь ему взнестись настанет череда. Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба: Приходит сей, уходит тот, а он работает всегда.

_{(Ованес Ерзнкаци)}

Поэзия в средние века отмечена тотальным критицизмом по отношению к общественному жизнеустройству. Он абстрактен с точки зрения социальной, но всеобъемлющ и довольно тонок с точки зрения свойств человеческой природы, которые н в последующие века осознанного общественного существования не раз ставили в тупик апологетов чистого рационализма.

Необходимо, однако, отметить неуклонное движение поэтической мысли к осознанию социальных обусловленностей. Если Закани (XIV в.) видит своего первого врага в невежестве, как в антиподе разума, пред которым последний бессилен, причем к певежественпым силам причисляются и владыки земли и неба:

Невежество – всесильный царь вселенной: Различья умных от глупцов не видно. Такие-то дела, Убайд.. Спасенья Ни от владык, ни от богов не видно…-

то Физули и Саидо Насафи уже непосредственно социальны.

В философскую лирику Физули проникает острое ощущение неблагополучия мира. И хотя образная система остается как будто прежней, сквозь нее явственно проступает социальная направленность, в ней звучит не общефилософская, а именно общественная коллизия:

Бессилен друг, коварно время, страшен рок. Участья нет ни в ком, лишь круг врагов широк, Лишь страсть, как солнце, горяча, но безнадежна. Кто честен – на землю упал, зато подлец высок. Я чужд своей стране, без родины, без правды. Исчерчен этот мир витьем коварных строк.

У Саидо Насафи социальная направленность конкретна, более того, она диктует и видоизменяет традиционную образность – даже в пейзажной зарисовке чувствуется не только новый демократизм, но и принципиальная политическая заостренность.

«Кипарисы на стрелы, пропзившие луг, похожи… Слушай, Саидо, повсюду стон ищущего правды существа!»

– вот главная мысль поэта.

Так истина становится правдой. Отсюда вызывающий демократизм и сарказм поэта:

«Простонародье, голытьба великодушнее, чем знать!.. Нужней небесных эмпирей сей жернов мельничный вертится!»

Поэзия превращается в сатиру, идеал утверждается через отрицание, инвективу, столь характерную для поэзии и сознанья средневековья.

И все-таки для восточной поэзии более свойственна не чистая социальность. а всепримиряющий и всевидящий мудрый стоицизм, переходящий в скептицизм. Примером могут служить строки бессмертного Навои: