Поэзия Серебряного века (Сборник)

* * *

Зафонарело слишком скоро. Октябрь взошел на календарь. Иду в чуть-чуть холодный город И примороженную гарь. Там у корней восьмиэтажий Я буду стынуть у витрин И мелкий стрекот экипажей Мне отстучит стихи былин. Я буду схватывать, как ветер, Мельканья взглядов и ресниц, А провода спрядутся в сети Стально-дрожащих верениц. Мне будут щелкать в глаз рекламы Свои названья и цвета И в смене шороха и гама Родится новая мечта. И врежется лицо шофера, И присталь взора без огня, И дрожь беззвучного опора, Чуть не задевшая меня. (1913)

* * *

Мы строим клетчатый бетонный остов. С паучьей ловкостью сплетаем рельсы. Усните, слабые, в земле погостов, И око сильного взглянуть осмелься! Мы стекла льдистые отлили окнам, В земле и в воздухе мы тянет провод. Здесь дым спиралится девичьим локоном. Быть островзглядными – наш первый довод. Нам – день сегодняшний, а вам – вчерашний. Нам – своеволие, момент момента, Мы режем лопасти, взвиваем башни, Под нами нервная стальная лента. Швыряем на землю былые вычески. Бугристый череп наш – на гребне мига. Нам будет музыкой звяк металлический, А капельмейстером – хотенье сдвига. В висках обтянутых – толчки артерий… Инстинкт движения… Скрутились спицы… Все ритмы вдребезги… И настежь двери… И настоящее уже лишь снится. — 1913

Лифт

Вы в темноте читаете, как кошка, Мельчайший шрифт. Отвесна наша общая дорожка, Певун-лифт. Нас двое здесь в чуланчике подвижном. Сыграем флирт! Не бойтесь взглядом обиженным Венка из мирт. Ведь, знаете, в любовь играют дети! Ах, боже мой! Совсем забыл, что Ваш этаж – третий, А мой – восьмой. (1913)

* * *

Снег ножами весны распорот. В белых кляксах земля-горизонт. Отскочил размоченный город, Где в музее вздохнул мастодонт. С линзы неба сливается синька В лужи, реки, а край их ржав. Поезд с похотной дрожью сангвиника Зачервился, в поле заржав. Я в купе отщелкнул щеколды. В небо – взмахи взглядных ракет. Сзади город – там щеки молоды, Юбки гладки, в цветах жакет. Пересмех синеватой закалки, А под сердцем песни бродяг… На лице твоем две фиалки Продаются на площадях. 1914

* * *

Сердце изношено, как синие брюки Человека, который носит кирпичи. И четко шагает гнев сухорукий По пустому сердцу от угла к печи. Когда у печи – с плеч до колен теплынью Окатывает из шайки грузная простыня. Когда у окна – оскаливаются клинья: Треуголь стекла разбитого январского дня. Сердце, как лес, когда в нем порубка. Топоры к топорам, лезья в мякоть – раз-раз! Сердце изношено, как синяя юбка Девушки с синяками у синих глаз. 1914

* * *

Вадиму Шершеневичу

Отрите слезы! Не надо плакать!.. Мстить смерти смертью – бессмертно весело! О сердце сердцем прицельно звякать… Лизать подошвой теплое месиво. В подушку неба хнычут не звезды ли?.. А вам не страшно – вы зрячи ощупью. В лесах за Вислой вы Пасху создали, В степи за Доном я эхо мощи пью. Не спя недели… Вгрызаясь в глину… Прилипши к седлам… И всё сполагоря. [223] А ночью небо горбило спину Крестя палатки гнилого лагеря. Железо с кровью по-братски сблизились Подпругу мести вольны рассечь они. А поздно в ямах собаки грызлись Над вкусным мясом солдатской печени. Любви предсмертной не заподозрим. Ведь, если надо, сдавивши скулы, Последний бросит себя на дула И смерть покроет последним козырем. 1915

223

Сполагоря —легко, вольно.

Константин Большаков

(1895–1938)

Первая книга Константина Аристарховича Большакова – небольшая поэма “Le future” (М., 1913) была конфискована. Вторая книга его стихов, “Сердце в перчатке”, вышла в том же году в издательстве “Мезонин поэзии”. С 1914 по 1916 г. Большаков последовательно примыкал к разным футуристическим группировкам, участвовал в их мероприятиях; регулярно печатался в журналах и футуристических альманахах, став заметной фигурой русского футуризма. Однако вскоре Большаков несколько отдалился от литературной деятельности. В 1915 г., бросив университет, он поступил в кавалерийское училище. Окончив его, корнет Большаков оказался в действующей армии. В эти годы поэт иногда печатал свои произведения в газетах и поэтических сборниках.

С 1918 воевал в Красной Армии, в конце Гражданской войны был военным комендантом Севастополя. После демобилизации в 1922 г. писал в основном прозу. До своего ареста в сентябре 1936 г. Большаков издал романы “Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова” (1928) и “Маршал сто пятого дня: Книга 1. Построение фаланги” (М., 1936).

Был арестован и расстрелян; реабилитирован посмертно.

Городская весна

Эсмер'aми, верд'oми, трув'eрит весна, Лисил'eя полей элил'oй али'eлит. Визиз'aми виз'aми снует тишина, Поцелуясь в тишенные в'eреллоэ трели, Аксим'eю, окс'aми зиз'aм изо сна, Аксим'eю окс'aми засим изом'eлит. Пенясь ласки в'eлеми вел'aм велен'a, Лилал'eт алил'oвые в'eлеми мели. Эсмер'aми, верд'oми трув'eрит весна. Алли'eль! Бескрылатость надкрылий пропели. Эсмер'aми, верд'oми трув'eрит весна. (1913)

Несколько слов к моей памяти

Я свой пиджак повесил на луну. По небу звезд струят мои подошвы, И след их окунулся в тишину. В тень резкую. Тогда шептали ложь вы? Я с давних пор мечтательно плевал Надгрезному полету в розы сердца, И губ моих рубинящий коралл Вас покорял в цвету мечты вертеться. Не страшно вам, не может страшно вам Быть там, где вянет сад мечты вчерашней, И наклоняются к алмазящим словам Ее грудей мечтательные башни, Ее грудей заутренние башни. И вечер кружево исткал словам, И ветер острие тоски нащупал, Я в этот миг вошел, как в древний храм, Как на вокзал под стекло-синий купол. (1913)

Осененочь

Ветер, небо опрокинуть тужась, Исслюнявил мокрым поцелуем стекла. Плащ дождя срывая, синий ужас Рвет слепительно фонарь поблеклый. Телеграфных проволок все скрипки Об луну разбили пальцы ночи. Фонари, на лифте роковой ошибки Поднимая урну улицы, хохочут. Медным шагом через колокольни, Тяжеля, пяты ступили годы, Где, усталой дробью дань трамвай-невольник Отбивая, вялые секунды отдал. (1914)

Осень годов

Иду сухой, как старинная алгебра, В гостиной осени, как молочный плафон, Блудливое солнце на палки бра, Не электричащих, надевает сияние, треща в немой телефон. И осыпаются мысли усталого провода, Задумчивым звоном целуют огни. А моих волос бесценное серебро водой Седой обливают хилые дни. Хило прокашляли шаги ушедшего шума, А я иду и иду в венке жестоких секунд. Понимаете? Довольно видеть вечер в позе только негра-грума, Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается земной грунт. Потом времени исщупанный, может, еще не совсем достаточно, Еще не совсем рассыпавшийся и последний. Не кажусь ли вам старик – паяцем святочным, Богоделкой, вяжущей на спицах бредни. Я века лохмотьями солнечной задумчивости бережно Укрывал моих любовниц в рассеянную тоску, И вскисший воздух мне тогу из суеверий шил, Едва прикрывающий наготу лоскут. И, упорно споря и хлопая разбухшим глазом, нахально качается, Доказывая: с кем знаком и незнаком, А я отвечаю, что я только скромная чайница, Скромная чайница с невинно-голубым ободком. (1914)