Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

СВЯЩЕННИК И ВОЛК

Эй, братцы! Навострите уши — хочу потешить ваши души, но есть особая изнанка у незатейливого шванка. Поп — деревенский старожил — своих овечек сторожил, поскольку после каждой стрижки звенело у него в кубышке. Ах, как родных детей — отец, лелеял поп своих овец... Но вот несчастье! В том поселке внезапно появились волки и, не имеючи сердец, нещадно крали тех овец, чтобы полакомиться в чаще едой, что всяких лакомств слаще. Наш поп, обиженный судьбой, решил пресечь такой разбой, и в лес направился он прямо, чтоб ночью вырыть волчью яму. Свой замысел продумав тонко, он в яму поместил ягненка, и вот, знакомый чуя дух, волк на приманку в яму — бух! Явив завидную смекалку, поп длинную хватает палку, желая волку в глаз попасть: мол, мы тебя отучим красть! Но хитрый волк, сидевший в яме, своими острыми клыками вцепился в палку что есть сил и старца в яму затащил. Теперь, возьмите это в толк, их в яме двое: поп и волк. Священник, глядючи на волка, молитвы шепчет втихомолку. «Господь,— твердит он, заикаясь,— я пред тобой смиренно каюсь, что, осквернив поповский сан, нещадно грабил прихожан. Я имя господа порочил, я людям головы морочил и, злее лютых обирал, сирот невинных обирал. Тобой подвергнутые мести, мы с волком здесь подохнем вместе. Яви же милосердья чудо и дай мне выбраться отсюда!» Всю ночь промаялся старик. Вдруг волк ему на шею — прыг и мигом выбрался на волю, осуществляя божью волю. Сбежалась вскорости толпа. Из ямы извлекли попа. Он с этих пор живет — не тужит и, чистый сердцем, богу служит.

МОНАХ ИОАНН

Спешу поведать вам сейчас мной в детстве слышанный рассказ. Но, чтоб он был усвоен вами, перескажу его стихами. Жил коротышка Иоанн. Монашеский он принял сан, и по пустыне, бодрым маршем, шагал он вместе с братом старшим. «Ах, мой любезный старший брат! Мирская жизнь — сплошной разврат Мне не нужна еда и платье. Поддержка мне — одно распятье!» Резонно старший возразил: «Кем ты себя вообразил? Неужто истина, дружище, в отказе от питья и пищи?» «Нет,— отвечает Иоанн,— твои слова — самообман. Постом изматывая тело, мы совершаем божье дело!» Дав сей торжественный обет, в сутану ветхую одет, он с братом старшим распростился и дальше в странствие пустился. Подставив солнышку главу, он ел коренья и траву, стремясь достичь высокой цели... Так длилось более недели. На день десятый наш монах вконец от голода зачах и поспешил назад, к деревне, где брат его гулял в харчевне. Глухой полночного порой он стукнул в ставенку: «Открой! Твой брат несчастный — на пороге, и он вот-вот протянет ноги. Изнемогаю без жратвы!» Но старший брат сказал: «Увы! Для тех, кто ангелоподобны, мирские блюда несъедобны!» Монах скулит: «Хоть хлебца дай!» Хохочет брат: «Поголодай! В питье и пище — проку мало, а здесь у нас — вино да сало!» Взмолился бедный Иоанн: «На что мне мой поповский сан! Пусть голодают херувимы, а людям есть необходимо!» Ну, тут его впустили в дом... Сказать, что сделалось потом? Монах объелся и упился и, захмелев, под стол свалился. А утром молвил Иоанн: «Нам хлеб насущный богом дан! Ах, из-за пагубной гордыни я брел голодным по пустыне! Попутал бес меня, вндать! В еде — господня благодать! Видать, господь и в самом деле велит, чтоб пили мы и ели!»

ЖАЛОБА ДЕВУШКИ

Повеял утренний зефир, теплом обдав холодный мир. Запели птицы веселей в лиловом воздухе полей. В наш неуютный, хмурый край пришел веселый братец Май, пришел он, полный юных сил, и все вокруг преобразил. Надев цветастый свой камзол, он устелил цветами дол, одним касанием руки из почек выбив лепестки. Уже глухая глушь лесов звенит созвучьем голосов, и гимны слышатся окрест в честь женихов и в честь невест. Когда я слышу этот хор, когда я зрю цветов узор и пробужденье познаю, теснят рыданья грудь мою. Ужель весь век томиться мне с моей тоской наедине, приняв жестокий приговор?! И глух мой слух. И слеп мой взор. О разлюбезный братец Май! Спаси! Помилуй! Выручай! И, чудо-ключиком звеня, на волю выпусти меня!

БЕЗЫМЯННЫЕ ПОЭТЫ «CARMINA BURANA» И ДРУГИХ СБОРНИКОВ

ОРДЕН ВАГАНТОВ

«Эй,— раздался светлый зов,— началось веселье! Поп, забудь про Часослов! Прочь, монах, из кельи!» Сам профессор, как школяр, выбежал из класса, ощутив священный жар сладостного часа. Будет ныне учрежден наш союз вагантов для людей любых племен, званий и талантов. Все — храбрец ты или трус, олух или гений — принимаются в союз без ограничений. «Каждый добрый человек,— сказано в Уставе,— немец, турок или грек, стать вагантом вправе». Признаешь ли ты Христа, это нам не важно, лишь была б душа чиста, сердце не продажно. Все желанны, все равны, к нам вступая в братство, невзирая на чины, титулы, богатство. Наша вера — не в псалмах! Господа мы славим тем, что в горе и в слезах брата не оставим. Кто для ближнего готов снять с себя рубаху, восприми наш братский зов, к нам спеши без страху! Наша вольная семья — враг поповской швали. Вера здесь у нас — своя, здесь — свои скрижали! Милосердье — наш закон для слепых и зрячих, для сиятельных персон и шутов бродячих, для калек и для сирот, тех, что в день дождливый палкой гонит от ворот поп христолюбивый; для отцветших стариков, для юнцов цветущих, для богатых мужиков и для неимущих, для судейских и воров, проклятых веками, для седых профессоров с их учениками, для пропойц и забулдыг, дрыхнущих в канавах, для творцов заумных книг, правых и неправых, для горбатых и прямых, сильных и убогих, для безногих и хромых и для быстроногих. Для молящихся глупцов с их дурацкой верой, для пропащих молодцов, тронутых Венерой, для попов и прихожан, для детей и старцев, для венгерцев и славян, швабов и баварцев. От монарха самого до бездомной голи — люди мы и оттого все достойны воли, состраданья и тепла с целью не напрасной, а чтоб в мире жизнь была истинно прекрасной. Верен богу наш союз, без богослужений с сердца сбрасывая груз тьмы и унижений. Хочешь к всенощной пойти, чтоб спастись от скверны? Но при этом по пути не минуй таверны. Свечи яркие горят, дуют музыканты: то свершают свой обряд вольные ваганты. Стены ходят ходуном, пробки — вон из бочек! Хорошо запить вином лакомый кусочек! Жизнь на свете хороша, коль душа свободна, а свободная душа господу угодна, Нe прогневайся, господь! Это справедливо, чтобы немощную плоть укрепляло пиво. Но до гробовой доски в ордене вагантов презирают щегольски разодетых франтов. Не помеха драный плащ, чтоб пленять красоток, а иной плясун блестящ даже без подметок. К тем, кто бос, и к тем, кто гол, будем благосклонны: на двоих — одни камзол, даже панталоны! Но какая благодать, не жалея денег, другу милому отдать свой последний пфенниг! Пусть пропьет и пусть проест, пусть продует в кости! Воспретил наш манифест проявленья злости. В сотни дружеских сердец верность мы вселяем, ибо козлищ от овец мы не отделяем.

НИЩИЙ СТУДЕНТ

Я кочующий школяр... На меня судьбина свой обрушила удар, что твоя дубина. Не для суетной тщеты, не для развлеченья — из-за горькой нищеты бросил я ученье. На осеннем холоду, лихорадкой мучим, в драном плащике бреду под дождем колючим. В церковь хлынула толпа, долго длится месса. Только слушаю попа я без интереса. К милосердию аббат паству призывает, а его бездомный брат зябнет, изнывает. Подари, святой отец, мне свою сутану, и тогда я наконец мерзнуть перестану. А за душеньку твою я поставлю свечку, чтоб господь тебе в раю подыскал местечко.

* * *

Ну, здравствуй, дорогое лето! Ты пышной зеленью одето. Пестреют на поле цветы необычайной красоты, и целый день в лесу тенистом я внемлю птичьим пересвистам.

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Из-за леса, из-за гор свет весенний хлынул, словно кто-то створки штор на небе раздвинул. Затрещал на речке лед, зазвенело поле: по земле весна идет в светлом ореоле. Выходи, же, стар и млад, песню пой на новый лад, пляши до упаду! Лишь угрюмая зима убралась отсюда, вспыхнул свет, исчезла тьма, совершилось чудо. Вновь весна устелет двор лепестками вишен, и влюбленных разговор всюду станет слышен. Выходи же, стар и млад, песню пой на новый лад, пляши до упаду! О, как долго, о, как зло в стужу сердце ныло, а желанное тепло все не приходило. И тогда весны гонец постучал к нам в дверцу, дав согреться наконец стынущему сердцу. Выходи же, стар и млад, песню пой на новый лад, пляши до упаду! Упоителен разлив соловьиной трели, зелень трав, раздолье нив, синь морской купели. И весенний этот мир, как алмаз, сверкает и на свой победный пир всех людей скликает. Выходи же, стар и млад, песню пой на новый лад, пляши до упаду!

ПРОЩАНИЕ СО ШВАБИЕЙ

Во французской стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете. До чего тоскую я — не сказать словами... Плачьте ж, милые друзья, горькими слезами! На прощание пожмем мы друг другу руки, и покинет отчий дом мученик науки. Вот стою, держу весло — через миг отчалю. Сердце бедное свело скорбью и печалью. Тихо плещется вода, голубая лента... Вспоминайте иногда вашего студента. Много зим и много лет прожили мы вместе, сохранив святой обет верности и чести. Слезы брызнули из глаз... Как слезам не литься? Стану я за всех за вас господу молиться, чтобы милостивый бог силой высшей власти вас лелеял и берег от любой напасти, как своих детей отец нежит да голубит, как пастух своих овец стережет и любит. Ну, так будьте же всегда живы и здоровы! Верю, день придет, когда свидимся мы снова. Всех вас вместе соберу, если на чужбине я случайно не помру от своей латыни, если не сведут с ума римляне и греки, сочинившие тома для библиотеки, если те профессора, что студентов учат, горемыку школяра насмерть не замучат, если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке, обязательно вернусь к вам, друзья, подружки! Вот и все! Прости-прощай, разлюбезный швабский край! Захотел твой житель увидать науки свет!.. Здравствуй, университет, мудрости обитель! Здравствуй, разума чертог! Пусть вступлю на твой порог с видом удрученным, но пройдет ученья срок,— стану сам ученым. Мыслью сделаюсь крылат в гордых этих стенах, чтоб отрыть заветный клад знаний драгоценных!

СВОЕНРАВНАЯ ПАСТУШКА

Лето зноем полыхало — солнце жгло, не отдыхало, все во мне пересыхало. Тяжко сердце воздыхало... Где найти бы опахало? Хоть бы веткой помахало деревцо какое! Ах, пришел конец терпенью!.. Но, по божьему хотенью, был я скрыт густою тенью под платановою сенью, разморен жарой и ленью, рад нежданному спасенью, в неге и покое. Сладкозвучнее свирели зазывали птичьи трели в синеве речной купели ощутить блаженство в теле... Ах, невиданный доселе, сущий рай на самом деле был передо мною! Так, в краю благоуханном, не прикрыв себя кафтаном, на ковре, природой тканном, возлежал я под платаном. Вдруг пастушка с дивным станом, словно посланная Паном, встала над рекою. Я вскричал, как от ожога: Не пугайся, ради бога! Видишь ты не носорога. Ни к чему твоя тревога. Дорогая недотрога, нам с тобой — одна дорога! Страсть тому виною! Нет,— ответила девица,— мать-старушка станет злиться. Честной швабке не годится с кавалерами резвиться. Может всякое случиться. Нам придется разлучиться. Не пойду с тобою!..

ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ ПАСТУШКА

На заре пастушка шла берегом, вдоль речки. Пели птицы. Жизнь цвела. Блеяли овечки. Паствой резвою своей правила пастушка, и покорно шли за ней козлик да телушка. Вдруг навстречу ей — школяр, юный оборванец. У пастушки — как пожар на лице румянец. Платье девушка сняла, к школяру прижалась. Пели птицы. Жизнь цвела. Стадо разбежалось.

* * *

Я скромной девушкой была, вирго дум флоребам, нежна, приветлива, мила, омнибус плацебам. Пошла я как-то на лужок флорес адунаре, да захотел меня дружок иби дефлораре. Он взял меня под локоток, сед нон индецентер, и прямо в рощу уволок вальде фраудулентер. Он платье стал с меня срывать вальде индецентер, мне ручки белые ломать мультум виолентер. Потом он молвил: «Посмотри! Немус эст ремотум! Все у меня горит внутри! Планкси эт хок тотум. Пойдем под липу поскорей Нон прокул а виа. Моя свирель висит на ней, тимпанум кум лира!» Пришли мы к дереву тому, диксит: седеамус! Гляжу: не терпится ему. Лудум фациамус! Тут он склонился надо мной нон абскве тиморе. «Тебя я сделаю женой...» Дульцис эст кум оре! Он мне сорочку снять помог, корпоре детекта, и стал мне взламывать замок, куспиде эректа. Вонзилось в жертву копьецо, бене венебатур! И надо мной — его лицо: лудус комплеатур!

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

Когда-то — к сведенью людей — я первым был средь лебедей на родине моей. Терпеть изволь такую боль: на раны сыплют соль! И хоть я лебедь, а не гусь, как гусь, на вертеле верчусь, в жаркое превращусь. Терпеть изволь такую боль: на раны сыплют соль! Ах, я бескрылый инвалид! Я едким уксусом облит. Все ноет, все болит. Терпеть изволь такую боль: на раны сыплют соль! Кто крыльев белизной блистал, как ворон черный, череп стал. Мой смертный час настал! Терпеть изволь такую боль: на раны сыплют соль! Ощипан шайкой поваров, лежу на блюде. Я готов. И слышу лязг зубов. Терпеть изволь такую боль: на раны сыплют соль!