Похмелье

— Лампу зажгли, — сказала, потом розовые щёчки поползли-поползли вверх-вверх, а глаза наполнились улыбкой и губы растянулись до ушей.

— Ослепнуть мне, ослепнуть мне, ослепнуть, верно, вышли все деньги, без денег остался, признайся…

В печке треснуло, печка чуть не подпрыгнула, обдав всех теплом, любовью, очагом.

— Айта, пришёл уже? — закачал большой головой Грайр. — Отгадай загадку, если отгадаешь, поеду вместо тебя в Кировакан. Что это, что это, нос горячий, а задница холодная.

— Ты что же задницами встречаешь-угощаешь брата, — надевая трёхи, сказал отец.

— А он меня чем угощает? Он для меня что-нибудь привёз разве?

— Голодный, холодный, без своего угла, ослепнуть твоей матери, ослепнуть мне.

Отец пошёл задать корма коровам, из хлева высыпали куры, коза ждала своей охапки сена, корова Нахшун, вытянув шею, глядела на меня и тоже чего-то ждала. Она раздалась, вся какая-то мягкая сделалась, скоро должна была родить. Отелиться должна была в конце мая.

— Самый трудный — этот год, если перебьёшься, в ноябре все деньги за Нахшун отдам тебе.

— Не возьму.

Он мягко улыбнулся, проходя рядом, прижал мою голову к груди. Я быстро вычистил хлев, собрал развалившееся сено и пальцами нашёл играющего во чреве телёнка.

— Твой дед Симон, — в хлев вошла моя мать, — понимал в коровах лучше всякого доктора, но ни разу сытым из-за стола не встал, не вздумай становиться ветеринаром, нечего тебе делать со скотиной.

Мы поели картошки, поджаренной на растительном масле, попили чаю с сушёной грушей. На обед была отварная картошка и соленье из капусты. Грайр вдруг показал на неизвестно откуда взявшегося на стене медведя и утащил из-под носа у Нанарик одну из её картофелин. Никакого такого медведя на стене не было, а одна из её картофелин, должно быть, закатилась под стол.

— Это всё медведь, он унёс твою картошку.

— Гево, у меня сколько было картофелин?

— Четыре.

— А это разве четыре?

Грайр пересчитал её картофелины:

— Одна, две, четыре.

— Раз, два, три, четыре.

— Раз, два, четыре, три.

— Гево, он правду говорит?

— Раз, два, четыре, три, пять, девять, тридцать. — Грайр заставил меня наладить капкан, взвалил его на спину и пошёл ловить лису и студить свои оттопыренные длинные уши, он видел след на снегу. А отца нашего всё ещё не было.

— Ослепнуть мне, ах, ослепнуть, очень там мёрзнешь, Геворг-джан?

— После занятий захожу к Асмик, сидим вместе у печки до прихода её домашних. Потом забираюсь в постель и читаю.

— А по утрам?

— Утром всё бегом бежим на занятия, а когда бегом — уже не холодно.

— Ну, в постели если читаешь, значит, это художественная литература, а уроки когда же учишь? Асмик кто такая?

— Один раз в театре был.

— Не стесняйся, захаживай иногда к дяде Седраку.

— На что они мне?

— Горячим обедом тебя накормят.

Отец, смущаясь, раскрыл дверь, муки он не достал, принёс пшеницу. Мельница наша замёрзла, не работала. В нижнем селе тоже замёрзла, ещё ниже, в Овите, — тоже.

— Ослепнуть мне! Если дзавару наделаем, сможешь, как настоящий мужчина, варить обед себе? И горяченькое будет каждый день, Геворг-джан, и на целый месяц хватит — не хлеб, чтобы испортиться.

— Сварю, что тут такого. Только дров нет. Училище когда дрова даёт — в два дня сжигаем все.

— А Асмик — кто она такая — пусть варит у себя и приносит тебе.

— Конечно, — сказал мой отец.

Это они так думали, на самом же деле это было невозможно — пустой дзавар, вода и соль — какой тут получится обед? Они извлекли на свет наши жернова, и, покачивая большой головой, Грайр сел крутить ручку. Половину зерна Нанарик жарила мне для похиндза1.

Я рассказал им «Отелло» от начала до конца, Грайр слушал и пытался стянуть пригоршню жареной пшеницы, но Нанарик каждый раз хлопала его мешалкой по руке, а моя мать подогревала воду в сенях. Яго, значит, отнял платок, а Отелло чёрный-чёрный, чёрный-пречерный… Потом Кассио и ещё кто-то подрались на ножах, и пришёл Отелло — стал вопить, что было мочи. Чёрный-чёрный, глаза блестят. Потом, когда я шёл по улице Фурманова домой, я уже не боялся Отелло. Да, мы всю смолотую пшеницу просеяли, и получился дзавар и грубая мука, муку мы снова бросили в жернов и снова смололи. Потом смололи поджаренную Нанарик пшеницу, но, чтобы Грайр не позарился на вкусный похиндз, Нанар отогнала его и сама повисла на ручке жернова. И получился мелкий дзавар, получилась довольно приличная мука, и ещё остался похиндз — чтобы лакомиться иногда. Тесто для хлеба было почти как из настоящей муки, дзавар насыпали в один мешок, похиндз в другой, да-а-а… а бессовестный Грайр сумел-таки утянуть пригоршню похиндза — по вине мамы.

— Всё из-за тебя, — заплакала Нанар, — всё из-за тебя!

Молча усмехнувшись, матушка пожелала ей про себя светлых безоблачных дней и хорошего пария, славного муженька, а для Грайра — взмолилась, попросила у господа бога должность руководителя хора в тёплых просторных городских палатах, а меня представила у доски, в белой скромной рубашке, объясняющим урок ученикам, — и мир весь был таким чистым, и голоса такими ясными, и счастье так звенело, счастья было через край, счастья было так много, что мать самой себе отвела место на зелёном кладбище под молчаливыми камнями, и её сердце встрепенулось и зашлось от радости и печали.

— Грайру за уроки, Нанар в угол, Геворг в корыто, быстро!

— Какое корыто?

— Геворг купаться будет!

— Воду я буду лить!

— Ты девочка, Геворг мальчик, встань в углу и отвернись к стене!

— Я вчера мылся!

— А спину тебе кто тёр, голову кто намыливал, ноги кто скрёб? Ах, ослепнуть мне!

— Кто? Асмик, — прочёл в книжке Грайр.

Я направился к нему, он закрыл уши руками и стал читать, очень внимательно читать урок. Но я шёл к нему, чтобы досказать «Отелло». Он был венецианским полководцем, очень знаменитым, всех побеждал.

— И Суворова тоже?

— Провалиться вашему Суворову, провалиться ему сквозь землю, ты ещё не в корыте?! Ну-ка быстро!

— Если захочу, я тоже смогу пьесу написать.

— Что же не напишешь?

— В общежитии холодно.

— Летом, когда приедешь домой, напишешь. Напишешь?

— Вода остыла, быстро! — она запихала меня в корыто, и вдруг я увидел, что я голый и держусь за трусы, не даю их стянуть, она вниз их тянет, я — вверх. Она, смеясь, шлёпнула меня по руке, я обиделся, хотел заплакать, и вдруг горячая вода залепила мне рот, обожгла голову. Я закашлялся, и вдруг мыло ослепило меня и забилось в рот. Сквозь мыльную пену я разглядел, как хмыкал и таращился на меня довольный Грайр и стояла в углу, послушно отвернувшись, Нанарик. Я был голый, мои руки скрывали внизу нечто условное, но вода снова ошпарила мне голову, и руки взлетели вверх защитить голову, — горячо-о-о! Я захлебнулся водой, снова мыло залепило глаза, и холод неожиданно обжёг мне плечо.

— Холодно-о-о!.. — Я услышал шлепок мокрой руки и смех Грайра, потом тёплая — не горячая и не холодная — вода мягко обволокла меня сверху донизу, обласкала, погладила и утешила. Сильные пальцы ухватили мой нос:

— Сморкайся!.. Ещё раз!.. — и мохнатое полотенце крепко обняло меня, крепко обняло… и…

— Чтоб твоего Отелло черти унесли!

Сквозь дрёму я слышал: Нанар чем-то острым царапает мне плечо, чей-то небритый подбородок поцеловал меня в лоб, в пятке моей заиграла старая знакомая, а может, пятка просто зачесалась. Я спрыгнул с поезда и упал в мягкую вату. Это наш дом. Мы возьмём с Грайром санки, пойдём в лес, принесём рассыпающийся от сухости валежник, санки соскользнут с обледенелой тропинки. Холодными трёхами мы упрёмся, чтобы удержать санки и удержаться самим. Санки прыгнут, скатятся с камня. Продрогшие, поёживаясь от холода, мы зададим коровам сена и воды и побежим к печке. На печку нашлёпаем ломтики картошки, сверху посыплем их солью и сядем возле печки читать «Жана-Кристофа». Если заболеем, кто-то, сокрушённо охая, поцелует нам лоб — это из другого конца села пришла сестра отца, сквозь дрёму, сквозь бред вы различите её встревоженную улыбку и гостинец — одно-единственное яблоко, — и бред покажется вам яблочным ароматом.