Похоронное танго

– Потому и не рыпаются на их поиски, - резонно заметил Гришка. Считают, что если их быки где-то прокололись, то, естественно, на дно залегли, и искать их сейчас - это только и их, и себя милиции подставить. Мол, сами объявятся, когда волна притихнет.

– Тоже верно, - согласился я.
– Вот видишь, как всему объяснение найдешь, так и видишь, что не совсем мы в капкане. Что передряга крутой получилась, это да, но из тех она передряг, из которых выкарабкиваются.

– Угу...
– и Гришка вдруг спросил, на меня не глядя.
– Батя, а как ты думаешь, Катерина, гордая она или нет?

– По мне, так гордая. По-хорошему гордая... А с чего ты вдруг?

– Да вот...
– Гришка продолжал в стенку напротив себя глядеть.

– Мы ж с ней говорили, естественно, пока тебя искали. Она, понимаешь, к священнику ходит...

– По ней можно догадаться, - кивнул я.
– Ее легко представить в церкви, в платочке да со свечечкой.

– Ну, вот. Так священник ей все внушает, что она тот порог перешагнула, за которым не гордость, а гордыня начинается. Что, мол, надо ей к нормальной жизни стремиться, к мягкой такой, а она все жестко ставит, потому что хочет дедовские грехи искупить. И что нельзя так... ну, по-нашему говоря, рогом упираться. Она мне пересказала, в каких словах священник это выразил, да я всех этих красивых церковных слов не очень запомнил. А она, хоть и правой себя считает, но мучает это её все-таки. Что если она в грех гордыни впадет, то все её молитвы и все её пожертвования на церковь дедовской душе не помогут. Но идти по тому пути, который священник ей предлагает, семьей и детьми обзаведясь, она неправильным считает. А священник ещё говорит ей, что это от неверия. Мол, не верит она, что дедовскую душу хоть что-то может спасти, вот и ставит себя так, что, мол, даже и при таком деде я всех вас чище и лучше, потому что вся из себя церкви принадлежу. Вот это гордыней и называется. А вот если бы верила она, мол, в бесконечное милосердие Божье, то ей ни себе самой, ни другим ей бы ничего доказывать не требовалось, и спокойно бы она по жизни шла.

– Надо же!
– сказал я.
– И как она тебе все это поведала? Вы без году неделя знакомы, а такое даже ближайшим друзьям многолетним не приоткрывают. Сокровенным обычно считают, и чуть ли не стыдным. Ну, все то, что в душе делается.

– Да так вот, - Гришка плечами слегка двинул.
– Поведала. Так что ты обо всем этом думаешь?

– А я в поповские дела не суюсь, - ответил я.
– И тебе не советую. По мне, брехня все это. Что вы с Катериной общий язык нашли, факт. Что, если сговоритесь да спроворитесь, хорошей женой она тебе будет, факт. Что жена тебе вот такая нужна, тихая, но гордая, тоже факт. А получится у тебя жена, которая будет в церковь бегать, так тебе от этого скорее выйдет тепло, чем холодно. Потому что в церковь - это не на гулянки и не на сторону. А остальное, по-моему, тебя не должно касаться. В крайнем случае, Николаю Угоднику помолись. Он мужик отзывчивый, он вытянет, как всю Русь тянет.

– Ну, не знаю...
– Гришка криво улыбнулся.
– Мне кажется, не сговоримся мы с ней.

– Да сговоритесь. Обязательно сговоритесь. Ты только не отступай.

Гришка только вздохнул и головой покачал.

А я тем временем опять в окно глянул. И показалось мне... Да, вроде, Зинкино платье мелькнуло, далеко, за деревьями уже.

– Эй!
– сказал я.
– Куда это мамка намылилась?

– Мамка?
– Гришка встал и тоже в окно поглядел.
– Где ты мамку увидел?

– Так не видать уже, скрылась... А может, и вправду почудилось. Вот что, спущусь-ка я вниз. Погляжу, на месте она или нет.

И правда, неспокойно мне сделалось.

И поспешил я вниз, Гришка - за мной следом.

А там, за пиршественным нашим столом, сидит очнувшийся Константин, и всю снедь, которая на столе так и осталась, в себя заворачивает. Мы когда вошли, он как раз очистил тарелку от говядины и помидорно-луковой этой икры, стопарь водки опрокинул и бухнул на тарелку судака кусман здоровый, картошки отварной и все это растительным маслом обильно полил, а потом, секунду поразмыслив, ещё и салату из яиц, зеленого лука и сметаны в тарелку привалил.

– Здорово всем!
– сказал он.
– Пристраивайтесь! С утра малость перекусить - самое оно!..

– Ты скажи лучше, - спросил я, - мамка где? На месте или и впрямь ушла?

– Мамка?
– Константин с недоумением на нас поглядел.
– Ушла, конечно. Ты ж знаешь, она в чужих домах ночевать не любит. Если и прикемарит где, то обязательно, как глаза откроет, в родную кровать потопает, хоть посреди ночи, чтобы там остаток сна добирать. Мы с ней почти одновременно проснулись. Я ещё позавтракать ей предлагал, так она нет, ни в какую. Мол, сейчас домой, проспаться в своем уюте, а потом уж, когда проснусь, то и поем, а сейчас все равно кусок в горло не полезет. Ну, и пошла.

– Так чего ж ты её не остановил?

– А почему я должен был её останавливать?
– совсем удивился Константин.

Ой, ё-моё, Господи Боже, хрен с прибором, японский городовой, сообразил я! Ведь Константин в то время, когда мы договаривались, что часов до двух дня в этом доме пробудем и никуда отсюда носу не покажем, богатырским сном спал, и все это мимо него прошло. А Зинку мы вообще в неведении держали! Вот и получилось, что она не знала, что домой идти нельзя, а он не знал, что мамку обязательно нужно останавливать!

Мы с Гришкой переглянулись, подумав об этом.

– Я побегу, верну её, - сказал я.
– А ты растолкуй Константину, что к чему.

– Так, может, мы вместе с тобой двинем?
– сказал Гришка.

– Да не надо!
– махнул я рукой.
– Там вряд ли какие неприятности ожидают. В конце концов, и рано еще, для любых визитов. Главное перехватить её, да сюда вернуть для порядку. Сам справлюсь.

И выкатился кубарем из дома, и заспешил по дорожке.

Спешу, но не бегу, потому что одышка меня одолевает, и на выходе уже из перелеска наткнулся я на Верку-почтальоншу.

– Здорово, Михалыч!
– окликнула она.
– Не знаешь, Татьяна Железнова это та, которую в дурном доме искать? Правильно я иду?

– Все точно, - ответил я.
– А что такое?

– Да вот, телеграмма ей срочная. Надо прежде всей остальной почты занести.

– Погоди...
– я остановился и нахмурился.
– А сколько ж сейчас времени, что ты почту разносишь?

– Да восьмой час за половину уже перевалил. Самое время разносить.

Надо же! Больше половины восьмого! Это, значит, пока я на рассвет любовался, да потом с Гришкой неспешно беседовал, время незамеченным утекло!

– Топай прямо туда, - сказал я.
– Там все сыновья мои, и Гришка, и Мишка и Константин. Кто-нибудь из них телеграмму возьмет и хозяйке отдаст.

– Сыновья твои там?
– ехидно удивилась Верка - ну, такое удивление с подковырочкой изобразила.
– Когда ж приехали? И почему не дома? Шабашку ночную нашли?

– Нашли шабашку - водяру хлебать, - и, не удержавшись, я брякнул. Все ведь молодежь, вот и задружились, Мишка с хозяйкой дома в особенности. А я уж прилип, присосался к источнику, должна ведь молодежь и старших уважить... А что за телеграмма-то?
– мне любопытно стало.
– Взглянуть можно?

– Да, вроде, сеструха имеется у Татьяны этой, и надо ей с этой сеструхой встретиться. Вот, смотри, - и Верка показала мне телеграмму. Хоть, вроде, и не положено, но, понимай, отблагодарить хотела за то, что я ей такую смачную сплетню подарил, которую, на сорочьем-то её хвосте, повсюду разносить можно.

И прочел я:

СЕСТРА ПЛЕМЯННИКОМ ЕДУТ НЕ ТЕБЕ ЗПТ СОЧИ ЧЕРЕЗ МОСКВУ ТЧК ПРИБЫТИЕ УТРОМ ЗПТ ОТЛЕТ ВЕЧЕРОМ ЗПТ ОСТАНОВЯТСЯ ТЕТИ ШУРЫ ТЧК ЕСЛИ ПОСПЕШИШЬ ЗПТ УСПЕЕШЬ ПОВИДАТЬ СЕСТРУ ТЧК ТВОЙ ДЯДЯ АРКАДИЙ