Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

А приходилось ли кому-нибудь мечтать быть винтиком? А учили кого-нибудь, что коллективу нужно подчиняться? А объясняли кому-нибудь из них, что, хотя человек — это звучит гордо, но на самом-то деле человек ничего не значит без партийно-комсомольского руководства? Алика всему этому учили, он в этом жил, деваться ему было некуда, пока он не начал уклоняться.

Так что о ровном и спокойном повествовании и речи нет. Спокойно говорить никак невозможно.

— И Набоков не только за бабочками гонялся! — восклицает начитанная Надя.

Вот здесь она будет права. Не только.

Глава о тоске

«Мой дорогой друг! Ты помнишь, как я уезжал — рвал все старые связи и привязанности, зная, что уезжаю навсегда и никогда больше не вернусь. Я не хочу возвращаться. Никогда не захочу вернуться в тот липкий, томительно долгий кошмар без конца, в котором живешь ты и жил когда-то я.

Ты для меня и я для тебя — по ту сторону. Нет тебя в этой моей жизни и никогда не будет. Я тоскую по тебе, как по умершему. Письма мои к тебе, как заклинания на тот свет. И странно, что приходят ответы.

Как плачут над гробом, как кричат и плачут в небытие, я кричу и плачу: нет тебя! Нет тебя, и я одинок!

Человек не может быть совсем уж один, и люди вокруг меня — славные люди. Но не к кому прийти и поговорить.

Поговорить так, как говорили мы с тобой. Мы начинали сразу о том, о чем хотелось поговорить. Я говорил сбивчиво — ты выслушивал до конца. Я раздумывал — ты слушал мои раздумья. Каждый из нас был самим собой — мы подхватывали и продолжали друг друга.

Я вижу твое лицо, обращенное ко мне в полный фас. Я чувствую покой и неторопливость твоих жестов. Вероятно, моя жизнь и там была суетной, но — как мы не суетились!

Здесь хорошие люди, но у них вывихнутые шеи. Их глаза уперты в мышиные заботы об уютной комфортабельной норке и о куске сыру поувесистей — они не глядят в лицо. Они никогда не посидят спокойно, а если остановятся случайно в дробном, семенящем беге, то не постоят, а нетерпеливо перебирают ногами, срываясь в бег. Мне ни разу не удалось заглянуть им в глаза.

Только иногда — и очень ненадолго — они поворачивают лицо к собеседнику: если речь идет о ком-то, кто преуспел больше.

Наше прежнее существование было мерзко, но не суетно. Обнаружить это — пережить сильное потрясение. Бывало ли такое в человеческом опыте?

Те, кто жил здесь до нас, — спокойнее. Жизнь их размеренна, устойчива, привычна. Они внимательно вглядываются в нас, но мне кажется, что это внимание посетителей зоопарка. Им хочется узнать, что такое русская душа, о которой они читали у Достоевского и Толстого. Им хочется услышать жуткие, но героические рассказы о неравной борьбе либо услышать русскую речь, напоминающую об их бабушках и дедушках. Не знаю, находят ли они с кем поговорить. Знают ли они, что такое говорить так, как говорили мы с тобой?

Как я тоскую по тебе! Как мне не хватает тебя, мой дорогой друг!

Твой Алик».

Глава об археологических заработках

В любой арабской или еврейской лавочке, торгующей сувенирами для туристов, можно найти амфоры, лампады и прочие горшки, которые выглядят только что выкопанными из раскопок. Торговец не станет уверять, что это реликты из Иерихонского, например, городища. Если не спросите, он промолчит. Но если спросите, торговец ответит: «Я-a, хабиби!» — и закатит глаза. Значит, он взывает к вашей скромности, ваш вопрос его смущает, но только для вас, любимого, он готов намекнуть на щекотливость обстоятельств, при которых ему досталась эта таинственная и прекрасная вещь. «Имеющий уши — да услышит, — хочет он этим сказать, — а мудрому достаточно намека». Туристы зажиточны, особенно те, кто интересуется приобретением древностей, а зажиточный человек считает себя безусловно мудрым (не будь он мудр, как мог бы он стать зажиточным?!), он спрашивает о цене этой реликвии, предвкушая, как эта редкость будет стоять в его обширной коллекции таких же редкостей в специальном зале роскошного дома в штате Массачусетс, как, улучив минутку, он кивнет небрежно на эту амфору и скажет самому интеллектуальному из интеллектуальных своих гостей: «Эта вещь досталась мне при весьма удивительных обстоятельствах» — и расскажет историю, достойную истории алмаза Великого Могола, не забыв добавить, что собирание коллекций — очень удобное помещение капитала. А гость осторожно обнюхает редкость и скажет: «О, это прекрасно!» — и закатит глаза так же, как это делает сию минуту хитрый торговец.

А торговец откатывает глаза на место и говорит с сожалением, что эта вещь не имеет цены, потому что она не продажная. Она не продажная. Это реликвия, она не продается, он ее только так показал. Из симпатии к гостю. Дальше все происходит по законам объегоривания, и турист уходит, прижимая к груди сей античный раритет. Страсть к раритетам неизбывна, как привычка к курению, а способы объегоривания подобны блуждающим сюжетам.

— Где же взять денег? — спрашивает один из героев повести Рагинского.

— Человек год в Стране и до сих пор не знает, где взять денег, — удивляется другой герой. — Вы такой растяпа, что я даже не знаю, стоит ли с вами начинаться… И это еврей? Да вы хуже гоя, такой вы глупый! Я даже представления не имел, что бывают такие глупые евреи! Я в Стране три месяца! А вы знаете, сколько у меня денег? Не знаете, и знать вам не надо. Поверьте, я не такой лох, как вы.

— Ну, что ж…

— О! Он уже пошел! Разве так можно? Умейте добиваться своего. И любым путем. Победителя не судят. Понятно вам? Вы им сталиI Все остальное — профессиональная тайна. Ясно?

— Более-менее.

— С этого и начнем. Я вам все объясню. Вы поймете. Какой у вас «ай-кью»?

— Не знаю, не проверял.

— И не проверяйте. Зачем вам разочаровываться в себе? Живите так, без «ай-кью». Я вам все объясню. Возьму вас в долю. Вы — оле хадаш, я — оле хадаш. Вы имеете право на ссуду, я имею право на ссуду. Понятно?

— Две ссуды больше, чем одна ссуда.

— Сразу видно интеллигентного человека. Соображаете. Вы где учились, в Москве?

— В Москве.

— У вас в Москве все такие умные?

— Я не знаю, я искусствовед.

— Слыхал, слыхал. Жизнь бедная, но интеллигентная… С вами нелегко. Вы хотите по профессии работать?

— Да, если можно… Я так предан своему делу… Вы же знаете: для нас, интеллигентов в России, работа была единственной отдушиной в кошмаре советского режима…

— Да-да. Знаю. Сам интеллигент.

— Тогда вы поймете…

— Уже понимаю… В музеях бывали?

— И вы об этом спрашиваете меня?

— Не надо так остро обижаться. Я же не сказал, что вы из Черновиц. В России по-всякому бывает. Я знавал одного специалиста по Ассирии. Его дальше Коктебеля не пускали. «Все равно, — говорили, — Ассирии давно нет. Куда вы поедете? Вас там верблюд задавит».

— Я не только бывал в музеях. Я работал в музеях.

— Ну, тогда у меня есть для вас работа по специальности.

— В музее?

— Почти. Мы должны исходить из реальной ситуации и ваших возможностей… Будем создавать новую структуру.

— Перестраивать израильские музеи?

— На это нас не хватит. Пока мы способны только на собственный маленький гешефт… Слушайте, в Израиль должны приехать все евреи из России. Будет большая алия, товарищи! Среди них тьма-тьмущая искусствоведов и представителей других интеллигентных профессий! Что израильтяне понимают в искусстве? Если и понимают, то мы понимаем больше. А среди нас искусствоведов много. И еще понаедут. Где они будут работать? Значит, мы, приехавшие раньше, должны создавать для будущей алии новые структуры: институты, издательства, фабрики, заводы, газеты, пароходы, журналы и музеи. Согласны? Слушайте дальше. Нужно создавать с теми средствами, какие есть. А какие у нас есть средства? Эти средства — ссуды и люди. Нас с вами двое, и мы можем получить несколько ссуд. Этим займусь я. От вас потребуются только ваш «теудат-оле»^[7] и подписи в нужном месте и в нужное время. А самое главное — ваше знание музейного дела и мирового искусства. Согласны?