Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки

«Окно слева от меня; славно, если окно слева — работается хорошо. А вот сегодня не могу писать: не могу оторвать глаз от окна, от молодой свежей листвы на тополе, что заглядывает к нам, в прокуренную комнату отдела культуры и быта „Биробиджанской звезды“. Солнце скользит по желтой стене музея и областной библиотеки… Сегодня не работается, сегодня один из первых июньских дней.

Плохо работается и оттого, что сегодня к нам пришел Банк. Соломон Банк, активист газеты и нашего отдела, бывший работник горкомунхоза, ныне пенсионер и широко известный в городе склочник и зануда. Он ходит по улицам, сует всюду нос — „ищет материал“, затем излагает свои наблюдения крупным неграмотным почерком на листочке бумаги в клетку и посылает в редакцию „письмо читателя“. Старый пройдоха, он хорошо знает редакционные законы: если бы он лично явился в редакцию со своей грязной клетчатой бумажкой, его отговорили бы, объяснили бы, что о таких пустяках писать не следует, что нужно искать факты покрупнее, и заставили бы в конце концов забрать писульку обратно. А вот если приходит „письмо в редакцию“, ничего уж не поделаешь. „Письмо в редакцию“ регистрируется, и — нужно реагировать: публиковать или посылать „на рассмотрение“. Таков наш демократический порядок. В любом случае Соломон Банк имеет навар: опубликуют — заплатят гонорар, и он самодовольно прочтет свое имя в газете; пошлют „на рассмотрение“ — будут разговаривать с Банком, как с порядочным человеком, в какой-нибудь высокой областной инстанции.

Вот сидит Банк справа от стола Авдошиной, прямо передо мной; сидит по свету; всех ему видно, всех ему слышно; он — в центре комнаты и в центре событий. „Ого! Газета — орган обкома! Здесь партийные люди сидят! И я с ними беседоваю, и я с ними спорю, и я их переспарываю! Ах-ах-ах!“

Тетя Авдошина индо взопрела: взялась уговорить старика-еврея… Нет, не выйдет! Соломон Банк, младший брат и последователь одесских „пикейных жилетов“, стоит на своем и своего просвещенного мнения о санитарном состоянии городского рынка не переменит! Не-а!

А вот и Гуревич! Наш дорогой шеф, наш редактор Яков Ефимович Гуревич! Он редко заходит в отделы, он общается с массами у себя в кабинете. Яков Ефимович — большой демократ, он здоровается с Банком за руку.

— Я видел ваше письмо, Соломон Исаакович, — говорит Гуревич, засовывая правый мизинец в левую ноздрю. — Я видел ваш материал и думаю, что по этим безобразиям на рынке давно пора ударить! — и Гуревич глядит на свой мизинец. — Это ж черт знает что творится! — он стряхивает лишнее с мизинца. — Это черт знает что! — и выходит, прочищая ухо спичкой, взятой с моего стола.

Авдошина побеждена:

— Хорошо, Соломон Исаакович, мы опубликуем ваш материал!..

— О! — говорит Банк и торжественно поднимает дрожащий палец. — О!

— …но, — продолжает Авдошина.

— Что — „но“? Что?!

— Но вы должны собрать дополнительный материал, нужны дополнительные факты, фамилии…

— Э? — говорит Банк, и палец его предостерегает.

— Ведь это всего пять с половиной фраз, это не газетный материал!

— Вы! — провозглашает корявый палец Банка.

— Что — „мы“?

— Вы получаете за свою работу двести рублей в месяц, а я за свою работу в вашей газете получаю по пять рублей за статью.

— Ну и что?

— Вот вы и сделайте, как полагается, со всякими словами, с запятыми, с вопросительными знаками… Я знаю, с чем это нужно делать?

— Если мы это сделаем, вы получите не пять рублей, а двадцать пять.

— Ай хорошо! Спасибо вам! — говорит старый жулик и встает. — Вы зарабатываете по двести-триста рублей, а я заработаю двадцать пять. Мне много не нужно. Что? Я не заслужил от советской власти на стакан вина? Заслужил! Да, Соломон Банк может выпить стакан вина от советской власти! — и, подняв оперным манером свой любимый палец, Банк выходит из отдела.

День продолжается. Я про что-то скребу пером по бумаге, а больше гляжу в окно.

Слева от здания областной библиотеки и музея видны тополи сквера на Площади. В Биробиджане две площади: перед вокзалом, где стоит обелиск павшим в Великой войне, и эта, собственно Площадь, центр города. В середине ее — сквер и маленький Ленин во весь рост. Рассказывают, что памятник сделали в Харькове, хотели поставить в каком-то украинском городке. Хрущева возмутили размеры памятника, памятник сослали в Биробиджан; здесь он пришелся к месту.

Ленин устремляет свой металлический взор на здание горкома партии и обкома комсомола. Когда-то и обком находился в этом же здании. Недавно он переехал в „Белый дом“, модерное стеклянно-белое сооружение у Биры. Отсюда он лучше виден красненькому двухэтажному домику КГБ. Совсем неприметный и очень скромный „красненький домик“ стоит себе в сторонке и наблюдает.

По правую руку металлического Ильича — бело-розовый облисполком. Почти все официальные здания в Биробиджане бело-розовые, даже фиолетовые; как бутафорский крем в кондитерской витрине. Возле облисполкома — магазинчик, в котором мы покупаем водку или спирт для наших междусобойчиков и закуску; колбасу, если есть, а если нет, то и студень, тот самый, какой в Ленинграде и Москве покупают для кошек и собак.

Мимо Площади ползут две параллельные улицы, улица Ленина и улица Шолом-Алейхема. Улица Шолом-Алейхема начинается у новой гостиницы, на которой недавно появилась новая вывеска на идиш, одна из лучших вывесок на идиш, даже лучшая в Советском Союзе вывеска на идиш, не считая журнала „Советиш Геймланд“ в Москве.

Вывески на идиш — на всех официальных зданиях города, и почему-то на аптеке. Вывески на идиш — гордость местных властей. Так что, если приедешь в Биробиджан, то по вывескам поймешь, что такое еврейская культура в Советском Союзе.

Улица Шолом-Алейхема, пыльная и грязная, тащится мимо рынка; здесь продают лук и кедровые шишки. В „Гастрономе“ на улице Шолом-Алейхема гораздо больше спичек, мыла, кубинского сахара и плавленого сыра, чем в других магазинах города. Гречески-классический Дом культуры тоже находится на улице Шолом-Алейхема. Она состоит, в основном, из двухэтажных бревенчатых изб коричневого цвета, свидетелей освоения области. В середине улицы попадаются и совсем дряхлые хибары. На все это глядеть не полагается, а полагается глядеть на серо-белые коробки. Их строят по типовым проектам конца пятидесятых годов. Упирается улица в завод „Дальсельмаш“. Это и вправду хороший завод, он выпускает сельскохозяйственные машины для Дальнего Востока.

Улица Ленина начинается где-то за вокзальной площадью, а упирается в улицу Димитрова. Улица Ленина — официально-интеллектуальный центр города. На улице Ленина — различные общественные организации, вроде общества охотников и рыболовов. Здесь же поликлиника, то есть партполиклиника, партийная поликлиника. Есть и другие поликлиники в городе, а эта — парт, здесь очередей нет, и обслуживание вежливое. Вот уже три месяца партполиклиника не парт, в ней разместилась венерологическая больница. В город ввели большой гарнизон, это повысило оборонное качество области и число вензаболеваний.

За пивными ларьками на углу вокзальной площади начинается собственно интеллектуальный центр.

Не ешь форшмак из испорченной селедки в ресторане при „старой“ гостинице, пропахшей несвежим бельем, не стригись в парикмахерской напротив, а купи „для колориту“ местные газеты в киоске и — иди…

Ты идешь мимо здания бывшего Биробиджанского ГОСЕТа. Полуразрушенное, выцветшее, оно было когда-то одним из больших зданий в деревянном Биробиджане тридцатых годов. Перед ним — широкий асфальтированный двор, отделанный решеткой от улицы. На этом дворе сожгли всю театральную библиотеку.