Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Алик, не хочу лукавить… Ты знаешь, почему я согласилась встретиться с тобой? Я прочла в твоей визитке, что ты генеральный директор акционерного общества «Монако», а мне нужны такие люди… Мы сейчас сядем, пообедаем…

— Интересно, чем обедать — этой паутиной?

— Нет, я позвонила в «ночной сервис» и сделала заказ.

— Ирочка, но у меня в десять закрывается больница!

— Сядь, Алик, успокойся. Послушай… Я не знаю, как это зву­чит, но я активно занялась политикой.

— Ты? — изумился Алик.

— Да, я… Я хочу баллотироваться в депутаты Верховной Рады.

— С какой программой?

— Ну… умеренно-консервативной. Скажем так. А ещё точнее — монархической… Я создала организацию «Престольный Набат» и стала ее лидером. Пусть тебя это не смущает. У нас хорошо продуманная, эффективная программа... Ты хочешь нам помочь?

— Каким образом?

— Средствами.

— Хм… Как раз с этим у меня и напрягаловка. Мы только за­пустили ёжик-пробку для бутылок и зеркала для попугайчиков. Ирочка, а товаром можно?

— Каким товаром?

— Любым. Я могу дать на депутата нержавейку, гвозди, ванны…

Тут раздался скрип гравия под скатами подъехавшей машины и девушка испуганно бросилась к окну:

— О, боже, Павлик... Это муж!

Шеф «Монако» неторопливо вынул носовой платок, как испытан­ное средство для деликатной паузы в беседе, дающей время на обду­мывание, но затем сообразил, что налицо совсем другая ситуация и, наконец, очнувшись от прострации и отбросив всякий этикет, залез под широкую арабскую кровать. «Бедный Алик! — произнеслось в помут­невшем сознании Берлянчика. — У него любовь всегда рука об руку с опасностью: то прокурор, то этот Павлик...» Додик видел, как де­вушка мечется по комнате, не зная на что решиться, и в его изму­ченной страхом и недугом груди пробудилось сострадание, в котором, однако, шевелились бесы тех легкомысленных порывов, что в юности носили его по Дерибасовской в погоне за голубоглазыми москвичками. Он вышел из своего укрытия и, пошатываясь от слабости, тихо, но галантно произнёс:

— Прошу, мадам! — и с этими словами он учтиво поклонился и дрожащими руками распахнул створки своего убежища.

— Кто вы?! — вскричала молодая женщина, в страхе принимая это приглашение.

Запах нежной девичьей кожи и духов «Paloma Picaso» в темно­те узкого пространства сразу вывели Берлянчика из предкоматозного состояния.

— Профессор Берлянчик. Советник Президента.

— По каким вопросам?

— Вокально-экономическим, мадам. Ха-ха! Это мы так шутим в президентской канцелярии... Вы что-нибудь слышали об акустическом детекторе Лю-Синя? Нет? О! Он даёт криминальную оценку любому предложению, с которым фирмы обращаются в правительство. Так вот я руковожу этим экспертным отделом! Президент доверил мне…

— Тише, умоляю вас! Они идут сюда!

— Мерзавцы! Мафия! Мы отказали им в кредите, и они решили расправиться со мной… Мадам, я вынужден покинуть вас. Вы разре­шите вас поцеловать?

— Нет, нет, не трогайте меня…

— Прощальный поцелуй, мадам! — взмолился Додик. — Может быть, последний в жизни!

Наконец, выклянчив у земного бытия последние крохи благо­склонности, Берлянчик вывалился из стенного шкафа и развалился на полу. «Мерзавец! — услыхал он перепуганный шёпот Горчака. — Вытри губы. У тебя всё лицо в помаде...» Берлянчик натянул пальцами ру­кав пижамы и некрасивым жестом беспризорного провёл им по лицу, но тут же смежил веки и громко застонал: в комнату вошли два его ноч­ных мучителя. Они подхватили Додика под мышки и вынесли его в гос­тиную, где, развалившись на диване, под торшером, сидел ещё один, хмурый и ироничный господин.

— Мсье Берлянчик, — произнёс он с едва различимым подхватом воздуха, так, словно возвращал тот его избыток, что не превратился в звук. — Что у вас на лице — кровь иди помада?

— Помада, — простонал Берлянчик. — Это Лиза, моя жена…

— Да? Она навестила вас на даче?

— Нет, в больнице… Я вечером не обратил внимания на это, а ночью ваши коллеги доставили меня сюда.

— Ах, вот как! Ну, будем надеяться, что это не поминальный поцелуй... Правда, господин Берлянчик? Вы сейчас подпишите кое-какие документы, и ваша Лиза снова поцелует вас.

— Хорошо, я стану нищим, но в ваших ли интересах, господа?

— В наших, в наших.

— Подумайте! Ведь «Лотерея любви» — это тупиковый бизнес. За ним нет других возможностей, как ещё раз обнажить девчонок под романс «Во поле берёзонька стояла», а я вам предлагаю нераспахан­ное поле...

— Что же, господин Берлянчик?

— Школу гениев! Клуб талантов! Своих Ойстрахов и Бальзаков!

Тут по знаку собеседника Берлянчику влепили оплеуху, и он грохнулся на пол.

— Послушай ты, жидо-масон! — услышал он сквозь туманное беспамятство резкий, подсапывающий голос. — Мне надоело слышать твои бредни! Десять минут тебе на размышление... Или ты подпишешь отказную, или тебя отвезут на поля орошения и прикончат. Там, среди покойников, много вундеркиндов... Швырните эти кости в спальню, пусть подумает!

Подручные исполнили это приказание и прикрыли в спальню дверь. Берлянчик лежал на запыленном узорчатом полу в какой-то не­лепой позе Большой Медведицы с неестественно вытянутой шеей и под­жатой ногой. Его байковая пижама вывернулась набок и тянула своим воротом горло, а французская булавка, заменившая пуговицу, больно врезалась в бок. «Ой!» — простонал он, высвобождая руку и пытаясь подхватить больничный шлёпанец ногой. «Додик, — услышал он обжигаю­щий шёпот Горчака, который вынес из-под арабской спальни перепуган­ный мотылёк. — Мы пропали, Додик…»

Да! Амулем, Алик, — печально отозвался Берлянчик. — Конец всему... Мне, тебе, ёжику-пробке для бутылок и зеркалам для попугайчиков…

 — Куда же ты ползёшь?

— Я должен попрощаться с ней, — прошептал Берлянчик, продол­жая по-пластунски из последних сил двигаться к стенному шкафу. — Мадам, — сказал он, укрываясь в нише. — Я никогда не думал, что на закате дней своих...

— Уходите. Вы всех погубите!

— Да, да! Я ухожу. Последнее напутствие, мадам…

— Оставьте меня! Не прикасайтесь!

— Друг мой... где ваше сострадание? Я всегда верил в женское участие, в вашу неземную доброту!

Это была святая правда! Берлянчик знал, что мольбой и слеза­ми от женщины можно добиться большего, чем молодостью и красотой, и что выплакать женскую благосклонность легче, чем победить её в отк­рытом бою.

— Мадам, — страстно зашептал он. — Перед вами существо, кото­рое доживает последние минуты... Вот оно! Это я. Человек, кото­рый после первого инфаркта поднялся до великой идеи меценатства, а после двух инсультов — к триумфу духа над каторжной бухгалтерией любви. И именно теперь я стану жертвой негодяев! И все мои побе­ды над собой превратятся в мешок костей. Я больше не увижу вас, «Виртуозов Хаджибея», президентской канцелярии и больничных тарака­нов. О, мадам! Если вы женщина, и у вас есть сердце, не откажите обречённому в вашей доброте! Ну, идите же сюда, милосердие моё… Пусть ваше «да» станет последней милостью, прощальной слезой. Ро­зой, брошенной на плаху…

И эта страстная мольба Берлянчика достигла цели.

— Профессор, я вас понимаю, — взволнованно прошептала моло­дая женщина. — Но не тут же... Не в стенном шкафу...

— Ангел мой! Я счастлив, что судьба дарует вас, и не хочу выглядеть нахалом — требовать ещё и королевский будуар.

— Но это опасно, сюда войдут!

— Вы правы, не будем терять время…

— Нет, нет, пустите. Я боюсь!

— Весна моя! Ни слова больше. Я вам помогу, клянусь! Я найду средства для предвыборной борьбы. Вы расклеите ваши плака­ты на всех столбах и поздравите с Днём металлурга всех райсобесовских старушек. У вас будет своё лобби в Киеве.