Пока мы можем говорить

– Но это присказка еще, – обнадежила Бориса добрая девушка Ирина, – сказка, как водится, будет впереди. Вы чего загрустили? Устали? Вы же просили, чтобы всё последовательно и максимально подробно.

– Честно говоря, да, я устаю от длинных предисловий, – признался Борис. – Хочется стразу узнать суть. Ну, такой я человек, военный. Но про кликсы – это очень интересно. Пытаюсь представить себе и не могу. Жаль, нельзя послушать.

– Почему нельзя? – улыбнулась Саша. – Слушайте.

Она на секунду прикрыла глаза, потерла переносицу и вдруг заговорила на невероятном языке, в котором протяжно-клекающие периоды сменялись отрывистым цоканьем вперемежку с короткими вздохами и странным горловым гудением, больше похожим на чревовещание или шум воды в водопроводной трубе.

– Причем это не койсанская ветвь, – вдруг как ни в чем не бывало перешла она на русский. – Это тот, якобы исчезнувший.

– И вы знаете этот язык? – не поверил Борис и посмотрел на Ирину: – Серьезно? И вы тоже знаете?

– Знаем. – Ирина задумчиво наматывала на палец рыжую челку. – И этот язык, и еще полсотни всяких, якобы исчезнувших, как тут было точно замечено. То есть это я – полсотни, а Шура – сотни полторы. Она – вундеркинд даже по нашим меркам. У меня на такое количество не хватит в голове нейронных клеток.

Борис вздохнул. Ощущения развода не было, об этом ему шепотом сообщала его житейская и профессиональная интуиция. На сумасшедших сестры были похожи так же, как глава Центробанка на торговку семечками. Тогда что все это такое?

– Правильно ли я понимаю, что вы знаете языки, на которых люди больше не говорят?

– И уже не заговорят, – охотно подтвердила Саша.

– Так зачем… С кем же вы на них говорите? Друг с другом?

– Вы даже не представляете себе, с кем или с чем можно говорить. – Ирина сняла крышку чайника и некоторое время задумчиво рассматривала его содержимое. – И о чем. Для большинства языков коммуникация между людьми была глубоко вторичной функцией. В жизни были вещи поважнее обсуждения того, какого крутого кабана ты убил на охоте, или подробностей полового акта с двоюродной сестрой.

– Ира не может без эпатажа, – пожаловалась Саша. – Она такая.

– Да разве это эпатаж, Шура? – Ирина вздохнула и с явным огорчением вернула крышку на место. – Эпатаж – это, к примеру, если я прямо сейчас…

– Не надо, – твердо сказала Саша.

– Почему же? – заинтересовался Борис.

Саша вдруг резко поскучнела лицом, поднялась и молча вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Она вернется, – махнула рукой Ирина. – Иногда я перегибаю палку. Тонкая душевная организация, что поделаешь. Эльф чистой воды. Девственница-вундеркинд – это же форменное зло, вы не находите? Что-то надо менять в консерватории. Возможно, провести коррекцию в пункте «девственница»?

У Бориса немедленно возникло тревожное ощущение, что прямолинейная Ирина именно ему собирается поручить эту самую коррекцию. Он решительно подвинул к себе чайник и налил полчашки остывшего чаю.

– Давайте ближе к сути. Итак, вы – арви. Арви. Что это означает?

Младший Димка, он же Димон, смотрел на старшего, на Димыча. Димыч спал, положив голову на руку, уткнувшись носом в свернутый валиком красный свитер. Младшему было двадцать, старшему – сорок. Эту геометрически идеальную разницу в возрасте можно было многократно интерпретировать. Например: старший прожил две жизни младшего, у младшего есть шанс пережить на двадцать лет старшего. Старший младшему мог бы быть отцом. Но отцом он ему не был. Матерью – ну, возможно, иногда. Но главное, он был тем, кого Димон, арви, выбрал себе так, как арви, собственно, и выбирают – раз и навсегда.

Это случилось в баре на Симферопольском вокзале, куда Димон, возвращаясь из одиночной экспедиции, зашел в надежде выпить чаю, но не обнаружил свободных столиков. В маленьком задымленном помещении даже изображение на плазме различалось не очень, лица же и вовсе тонули в сизом сигаретном дыму. Димон разочарованно потоптался на пороге, решил, что, пожалуй, перебьется водичкой из ларька, а чай попьет уже в поезде, но тут увидел глаза. Взгляд был таким, будто бы человек наблюдал, как распинают Христа. Вот просто непосредственно в данный момент. Димону тогда было восемнадцать, опыта переживания чужой боли у него было негусто, а на Чуфут-Кале он, скорее, развлекался. В четвертом секторе на глубине шести-восьми столетий послойно залегали целые, в смысле, не рваные, не деструктурированные, а вполне даже сохранные ивентагены – следы, отпечатки произошедшего здесь события. Они выглядели как рентгеновские снимки со звуковой дорожкой. Димон видел их, но его служебный койне, сгенерированный им в порядке эксперимента на основе османского и орто-бахчисарайского диалектов был, конечно, непригоден для извлечения хотя бы одного ивентагена с такой глубины. Тогда он от нечего делать и в соответствии с любимой поговоркой Ирины «на безрыбье и кастрюля – соловей» разговорился с общительной караимской бабушкой. Бабушка рассказывала ему, как с помощью специального текста, который вместе и по очереди произносили четверо мужчин, находящихся на расстоянии десяти метров друг от друга и образующих правильный квадрат, решались всевозможные общинно-бытовые вопросы. Например, передвигались большие камни, прокапывались колодцы, расчищались дороги после весенних селевых потоков. Воспроизвести текст она не могла – это было мужское знание, и женщины на подобные мероприятия не допускались. Никого из мужчин привлечь к разговору не удалось, засим Димон бабушку отпустил, и она ушла куда-то в район четвертого сектора, шурша юбками, и оставила после себя стойкий пряный запах специй и сушеного барбариса. За эпизод с бабушкой Димон впоследствии получил от Георгия публичную выволочку и навсегда запомнил его слова: «Работайте с сущностями, с ивентагенами, с любыми конфигурациями полей, если силенок хватит, но оставьте в покое ушедших, не трогайте их. За исключением отдельных, особых случаев».

Димон сам не понял, зачем он сел напротив. Человек посмотрел на него и пожал плечами. Молча, кивком показал на початую бутылку с водкой. Димон покачал головой, и человек снова пожал плечами. В волосах у человека запуталось несколько сосновых иголок – будто он спал на земле. Димон протянул руку и одну за другой вынул иголки.

– Ты кто? – спросил человек и неожиданно мягко перехватил его руку в воздухе. От этого прикосновения у Димона вдруг пересохло во рту и сердце застучало где-то в горле.

– Сложный вопрос, – проговорил Димон через силу. – А ты кто?

– Сложный вопрос, – сказал человек и вдруг улыбнулся. – Уже, наверное, никто.

В то утро он стоял у операционного стола и до половины десятого у него были все основания утверждать, что он не кто иной, как доктор Назаренко Дмитрий Сергеевич, врач высшей категории, хирург отделения абдоминальной хирургии. В десять он в этом был уже не уверен, так как допустил непростительную, чисто механическую ошибку, в результате чего его пациент – крупный веселый дядька, ялтинский таксист, любимец всех медсестричек, матерщинник и балагур – скончался прямо в операционной от обильного кровотечения, остановить которое уже было невозможно.

Дмитрий Сергеевич не стал дожидаться разбора полетов, он даже не стал изводить себя размышлениями о том, будет ли жена таксиста, тихая затюканная женщина, подавать на него в суд, но в глубине души он бы, конечно, одобрил такое ее решение. В любом случае сам на себя подать в суд Дмитрий Сергеевич не мог. Он отнес заявление об уходе в приемную больничного начальства, а в половине первого в привокзальном баре заказал себе уже вторую бутылку водки. И тут к нему подсел этот мальчик.

– Не смотри на меня так, – попросил он мальчика наконец.

– А ты отпусти мою руку, – сказал мальчик, – у меня рука затекла уже. И пойдем отсюда.

И он пошел за мальчиком – почему-то.

Они вышли на воздух, в яркий июльский полдень, и в привокзальном сквере, в тени платана Дмитрий Сергеевич неожиданно для самого себя – уверенного, циничного, почти сорокалетнего мужика – расплакался, уткнувшись в грудь своего спутника, а тот неловко обнял его нескладными длинными руками, прижал к груди и гладил по голове.

Именно в этот момент, думал Димыч впоследствии, именно там случился этот самый пресловутый бунинский солнечный удар.