Пока мы не встретимся вновь

— Да, месье.

— Шанталь, если Ева почему-либо не вернется к моменту приезда Мари-Франс в Париж, мы попросим твою сестру немедленно приехать к нам. Если это случится, нам понадобится ее помощь.

— Что ты имеешь в виду, Дидье? О чем ты говоришь?.. Какая помощь?

— Ты полагаешь, врачу неизвестно, что делается в этом мире, дорогая? Ева будет не первой девушкой, сбежавшей из Дижона на несколько месяцев и вернувшейся, ничуть не поумнев.

— Боже, как ты можешь так бессердечно говорить о нашей дочери? О каких месяцах ты ведешь речь, Дидье?

— Я просто стараюсь разумно смотреть на вещи и советую тебе поступать так же. Если мы позаботимся обо всем заранее, то сумеем избежать скандала. Это для нас не менее важно, чем возвращение Евы домой. Вот увидишь, когда-нибудь она еще поблагодарит нас за это. Теперь, Луиза, иди к себе в комнату и перестань плакать. Умойся и смени фартук. Свинка, как ты знаешь, это еще не конец света, — произнес доктор Кудер, стараясь успокоить не только горничную, но и себя самого.

В тот день, когда в Дижон приехала баронесса де Куртизо, пришло второе письмо от Евы с почтовым штемпелем Парижа. На этот раз она сообщала немного больше. Ева написала лишь для того, чтобы успокоить родителей, прекрасно понимая, что произойдет, если они узнают, где она.

— Прочитай это, Мари-Франс, — мрачно предложил доктор Кудер, — и скажи нам, что ты об этом думаешь.

— Вы можете нанять частных детективов, — сказала баронесса, пробежав глазами несколько строк, — однако сомневаюсь, что им удастся выследить ее. Здесь не за что зацепиться, ни одной ниточки, а Париж слишком велик.

— Согласен. Я непременно найму детективов, хотя и не возлагаю на них больших надежд.

— Что же нам делать? — зарыдала в отчаянии мадам Кудер.

— Если Ева не вернется к концу следующей недели, мы уже не сможем делать вид, что она больна свинкой. Свинка в конце концов проходит. Мари-Франс должна задержаться у нас, пока Ева не почувствует себя лучше, затем она убедит нас отпустить с ней племянницу в Париж. Луиза упакует вещи Евы, и они внезапно покинут Дижон, не попрощавшись ни с кем, кроме тебя, Шанталь. Я сам отвезу их на вокзал к ночному поезду.

— А что потом, Дидье? — спросила Мари-Франс.

— До возвращения домой Ева останется у тебя в Париже. Это вполне естественно. Ни у кого из наших друзей это не вызовет никаких подозрений. Все будут рады услышать, что Ева поправляется и вскоре окрепнет настолько, чтобы наслаждаться Парижем и развлекаться, находясь под твоей опекой и присмотром. Потом она вернется домой, рано или поздно это произойдет.

— Почему ты так в этом уверен? — спросила Шанталь.

— Потому, что мужчина, решивший сбежать с такой девушкой, как Ева, должен быть последним негодяем, испорченным до мозга костей, и когда-нибудь она это поймет. Или он устанет от нее. Попомните мои слова. Из всего, чему я научился за долгие годы врачевания, следует, что, едва в жизни Евы возникнут трудности, она вернется в привычный для нее мир. Кроме того, у Евы нет денег, она не способна зарабатывать на жизнь, не имея к этому ни способностей, ни привычки. Она все еще ребенок. Ева непременно вернется, и ее репутация останется незапятнанной, если все мы добросовестно сыграем свои роли. Мы всегда будем перед тобой в неоплатном долгу, Мари-Франс.

— Ах, мой дорогой, не говори так. Я сделаю все, что в моих силах, для моей бедной маленькой Евы… Боже мой, а я-то считала, что ты чересчур строга с ней, Шанталь, но я ошибалась. Ты не была чересчур строга, как я теперь понимаю. Слава Богу, у меня нет детей. Вот все, что я могу сказать.

Наслаждаясь истомой, Ева сладко потянулась под льняной простыней, блаженно застонала и сонно поискала глазами Алена, хотя по яркому солнечному свету в спальне уже догадалась, что опять здорово заспалась и он ушел на репетицию, не разбудив ее. Подниматься поздно утром все еще было внове для Евы. Ритм ее жизни в Париже так же отличался от монотонного течения дней в Дижоне, как недавнее постижение любовных радостей от удовольствия, доставляемого партией в теннис.

Ева была поглощена страстью к Алену. Несмотря на свойственный ему эгоизм, он знал, как следует обращаться в постели с неопытной девушкой и как разжигать ее чувственность. Большинство мужчин не способно ни овладеть этим искусством, ни тем более довести его до совершенства. Ночь за ночью он, владея богатым опытом, шаг за шагом вел Еву к вершинам науки любви, к таким вершинам, на которые восходили лишь немногие куртизанки.

Уже наступил октябрь, но томное, благоуханное лето все еще напоминало о себе парижанам, когда в их окна врывался ласковый ветерок. Солнечные дни сменялись ночами, которые лишь слегка тронуло дыхание осени. Это был благословенный, пьянящий октябрь, подарок для любовников, и казалось, он будет тянуться до весны — последний октябрь Бель Эпок [4] .

4

Belle Epoque — прекрасная эпоха (фр.).

Ева чуть было снова не погрузилась в сон, но, когда ее веки смежились, она вдруг вспомнила, что обещала сегодня позавтракать со своей новой подругой или, вернее, знакомой, которая могла стать подругой. Та жила здесь же, на лестничной площадке, напротив них с Аленом, и называла себя Вивьен де Бирон, прекрасным, по мнению Алена, именем — не слишком броским, но звучащим аристократично. В мире мюзик-холла ни одна женщина не пользовалась своим настоящим именем. Еву знали там как Мадлен Лафоре, поскольку она не сомневалась, что родители не оставят попыток отыскать ее.

Зевнув, она соскользнула с большой кровати и накинула легкий пеньюар. Умываясь и одеваясь, Ева подумала, что уже не чувствует себя птенцом, едва вылупившимся из яйца, и начинает привыкать к своему новому положению.

Небольшая меблированная квартира Алена, прилично, хотя и безлико обставленная, находилась на пятом этаже многоквартирного дома, расположенного неподалеку от бульвара Капуцинов. Сюда приходилось подниматься на ненадежном лифте. В квартире была гостиная, ванная и маленький полукруглый салон, куда Ален поставил фортепиано. Высокие окна салона выходили на крошечный балкон, где Ева по утрам любила завтракать и пить кофе, сваренный перед уходом Аленом. Иногда она просто смотрела на розовые облака, приплывшие в Париж, или наблюдала, как голубые сумерки превращаются в фиолетовые, но чаще садилась за фортепиано и долгими часами играла и пела для себя. Только музыка и связывала девушку с прошлым, о котором она старалась вспоминать пореже, хотя писала родителям каждую неделю. Даже если они сердиты на нее так, что не читают этих писем, ее почерк все же убедит их, что она жива и здорова.

Обязанности по дому были у Евы минимальными. Горничная, работавшая у Алена несколько лет и приходившая каждый день к полудню, застилала постель и наводила в квартире порядок. О том, что она замечала Еву, свидетельствовал лишь легкий поклон, не располагавший девушку заводить с ней разговоры. Единственной обязанностью Евы было достать из гардероба и аккуратно расправить одну из превосходных рубашек, сшитых Аленом у Шарве на улице Мира, и один из его английских костюмов-троек, купленных в «Старой Англии» — магазине на бульваре Мадлен, чтобы он мог переодеться перед выступлением. На следующий день она относила эти дорогие рубашки в стирку, а костюмы отдавала гладить, ибо Ален отличался изысканной элегантностью.

Ален рассказал Еве, что нашел свой стиль, когда был еще статистом в массовых сценах в «Мулен Руж». Тогда, пять лет назад, он купил две вещи у Делормеля и Гарнье, авторов популярных песен, и впервые солировал на концерте во второразрядном кафе. Ева знала не слишком много о профессиональной карьере Алена, и все, о чем он сообщал, имело для нее особую, ни с чем не сравнимую прелесть, как аромат цветка. Любая, пусть даже самая банальная, деталь была бесконечно дорога Еве и казалась ей исполненной глубокого смысла. «Старая Англия» и Шарве стали для нее не просто названиями магазинов, а чем-то созвучным романтике и тайне.