Пока мы не встретимся вновь

— Смотрите под ноги, — предупредил Жак Сэт, без всяких церемоний взяв Дельфину за руку и проводя ее через кабели, протянутые к осветительным приборам. Дельфина смотрела во все глаза, ничего не понимая. Сэт неожиданно остановился на краю площадки. Впечатление было столь же осязаемым, как ослепительный свет.

У Дельфины забилось сердце, и она подумала, что почти чувствует запах возбуждения. Они остановились метрах в двадцати от съемочной площадки с декорацией столовой в каком-то доме. Жан Габен и Мишель Морган сидели за обеденным столом. Кроме них на площадке были еще четверо актеров, ни одного из которых Дельфина не узнала. Вокруг стола ходила гримерша, припудривая лбы, прикасаясь к губам, поправляя волосы. Актеры терпеливо ждали. Габен сказал что-то смешное, и они тихо засмеялись, но сидели не двигаясь, пока двое мужчин, один из которых стоял, а другой сидел в режиссерском кресле, совещались между собой. Наконец разговоры стихли и гримерша удалилась. Тот, кто стоял, подошел к съемочной камере и что-то сказал другому. Затем последовала долгая пауза, и наконец кто-то невидимый властно произнес: «Тишина! Мотор!»

Дельфина вздрогнула от неожиданности и, словно зачарованная, шагнула вперед. Она сделала шагов пять прежде, чем Сэт увидел это. Он бросился к ней, схватил ее за плечо и потянул назад, на место для публики. Она смущенно улыбнулась, не заметив, что выдвинулась вперед.

Через минуту съемка снова прервалась.

— Пошли, — прошептал ей на ухо Бруно, — дальше не будет ничего интересного.

Дельфина протестующе замотала головой. Съемка возобновилась. На этот раз не прошло и двух минут, как Рене Клер недовольно и грубо крикнул: «Довольно! Стоп!» Он прошел на площадку и стал что-то пространно объяснять актерам, но так тихо, что невозможно было ничего расслышать. Габен несколько раз кивнул, Мишель Морган пожала плечами и улыбнулась. Дельфине показалось, будто боги спустились с Олимпа на землю.

Снова вспыхнул свет. Оператор, поднеся к глазам какой-то предмет, отдал команду ассистенту. На сей раз, когда съемка возобновилась, Бруно и Ги нетерпеливо переминались с ноги на ногу, а Дельфина застыла как изваяние. Наконец эпизод отсняли.

— Стоп… Готово… — сказал Рене Клер с едва заметным удовлетворением. Свет погас. Актеры встали и разбрелись кто куда.

— Наконец-то, — вздохнул Бруно, изнывавший от скуки.

— Они будут снимать это весь день. Сейчас перерыв на завтрак. Это первый удачный дубль, — пояснил Сэт. — Мне кажется, с вас хватит.

— На всю оставшуюся жизнь, — ответил Бруно.

— Я же предупреждал тебя, — сказал Ги.

— Не слишком убедительно. Пошли, Дельфина.

— Нет, не хочу, — возразила она.

— То есть как? Уже нечего смотреть.

— Я хочу посмотреть, как они будут снимать после завтрака.

— Как угодно, мадемуазель, — произнес Жак Сэт, бросив удивленный взгляд на Ги, — но здесь ничего не произойдет по меньшей мере часа два. Завтрак — святое дело, особенно во время съемок. Могу я пригласить всех вас в буфет?

— О да, пожалуйста, — обрадовалась Дельфина.

— Ты злоупотребляешь его любезностью, Дельфина, — заметил Бруно, хотя и сам проголодался от этого бесконечного, отчаянно скучного стояния, а насчет завтрака не позаботился. Надо же где-то перекусить.

В буфете этой студии, как и во всех других студийных буфетах, был отдельный большой зал для руководства и ведущих актеров. Дельфина нетерпеливо поглядывала по сторонам, мечтая увидеть Жана Габена и Мишель Морган, но те, проведя утро за столом на площадке, предпочли позавтракать одни в своих комнатах.

Сэт подвел гостей к столику, усадив Дельфину так, чтобы она могла видеть весь зал.

— Для начала по бокалу вина, — обратился он к официанту.

— Пожалуйста, расскажи мне обо всех присутствующих, — попросила Дельфина.

Он посмотрел вокруг, надеясь увидеть кого-то из знаменитостей и угодить ей, но не увидел никого, кроме режиссеров Жана Ренуара, Пьера Превера, Марселя Карне, Нико Амбера и Отан-Лара да характерных актеров, не известных в Америке. Дельфина взглянула на каждого режиссера, но для нее они были обыкновенными людьми, а не актерами. Разочарованная, она потягивала вино и оглядывала зал тоскливо и настороженно. Недалеко от столика, за которым сидел Сэт со своими гостями, завтракали трое мужчин.

— Посмотрите на девушку, — обратился к своим компаньонам Нико Амбер, — ту, что сидит с Сэтом.

Все трое, слегка повернувшись, оглядели Дельфину с головы до ног, как вещь, выставленную на аукционе.

— Кто-нибудь знает ее? — спросил Жюль Леметр, ассистент Амбера, занимающийся подбором актеров.

— Не актриса, — определил Ив Блок, оператор фильма Амбера «Майерлинг», к съемкам которого должны были приступить через месяц. Трое мужчин весь день обсуждали детали предстоящей работы.

— Почему ты так считаешь, Ив? — спросил Лемрет.

— Она слишком естественна, — ответил оператор, — разглядывает все, как туристка… Ни одна актриса не позволит себе этого даже в чужой студии. А главное, я никогда раньше ее не видел. Если бы она была актрисой, кто-нибудь из нас узнал бы ее.

— Будь она актрисой, она узнала бы меня, — спокойно заметил Нико Амбер.

Это был крепкий мужчина лет тридцати с небольшим, смуглый, черноволосый, типичный пылкий южанин. В нем было больше от итальянца, чем от француза. Даже сейчас, в минуту отдыха, он излучал мощный поток энергии. Орлиный нос, жестко очерченный рот и тяжелый взгляд свидетельствовали о властности; его и в самом деле боялись многие мужчины и желали многие женщины.

Дельфина чувствовала, что эти трое разглядывают ее, но, так же как и все остальные в студийном буфете, они для нее ничего не значили. Она так привыкла быть в центре внимания мужчин, что чувствовала себя под их взглядами столь же свободно и привычно, как тропическая рыбка, выставленная в аквариуме на всеобщее обозрение.

— Она не француженка, — заметил Амбер, — это видно по тому, как она держится. И посмотрите на ее туфли… наверняка не французские.

— Но она говорит по-французски, Нико, — возразил Жюль Лемрет. — Ее артикуляция, жесты… А ты как считаешь, Блок?

Оператор, прекрасный физиономист, молча изучал лицо Дельфины. Почему, часто размышлял он, все удивляются, что две снежинки так не похожи одна на другую, тогда как лица людей, даже однояйцевых близнецов, никогда не бывают одинаковыми?

Блок не верил в красоту. Он знал, что самое совершенное лицо может показаться в свете софитов невыразительным, как скучный ландшафт. Он слишком часто наблюдал, как пропадает поразительная красота глаз, когда на них наведена камера и направлен свет.

Мощные дуговые осветительные приборы и объектив его камеры словно состояли в каком-то дьявольском сговоре: время от времени они выносили суровый приговор мужчинам и женщинам, которые в реальной жизни обладали потрясающей внешностью, а иногда, словно раскаявшись, они находили очарование в лице как будто совершенно заурядном. Нос самой пленительной женщины из всех, кого он когда-нибудь снимал, отбрасывал такую безобразную тень, против которой была бессильна вся его техника. Другая женщина обладала вполне банальной внешностью, но перед камерой ее черты приобретали внушающую благоговение загадочность жрицы, давшей обет ритуального молчания.

Блок в течение секунды мог оценить главное: достаточно ли широко расставлены глаза, имеет ли нос один из тех недостатков, которые создают проблемы, каковы величина подбородка и длина шеи и, что не менее важно, как соотносятся глаза и рот. Однако он предпочитал не высказывать своего мнения, пока все не выявят свет и камера.

— Трудно сказать, — пожав плечами, ответил наконец Ив Блок ассистенту режиссера.

— Хочешь пригласить ее на пробу? — не унимался Жюль Леметр.