Пока подружка в коме

— Перестань ты так убиваться, — сказал ей Ричард во время одного из споров на эту тему. — Ничего не случится. А если я соглашусь и не полечу в Лос-Анджелес, то это только усилит болезненные проявления твоего воображения.

— Ах, вот ты как считаешь! — Карен вспоминает, что современным людям свойственно время от времени переходить на странный жаргон эмоционально насыщенной трескотни, полной ахинеи. — Ричард, я ведь сказала только то, что видела и слышала. Душой, сердцем!

— Карен, прошу тебя, не надо себя так накручивать. Пожалуйста.

В итоге Ричард летит в свой Лос-Анджелес, Лоис уезжает за покупками, Джордж отправляется в свою мастерскую. Меган где-то шатается с Дженни, и получается, что все разбежались — именно в тот день, когда — Карен уверена в этом — им нужно быть вместе.

Холодно. На Карен три свитера и шерстяные носки Ричарда. Ноги с утра ныли, двигаться было совсем тяжело. Она включила телевизор и, не особо присматриваясь к новостям, пытается отвинтить крышку термоса с кофе. Неожиданно по экрану телевизора пробегает рябь, потом его заливает ровный белый свет. Лампы в гостиной и на кухне принимаются отчаянно мигать, потом гаснут, а дом начинает ходить ходуном, словно плохо пришвартованный корабль.

— Это ты, — говорит Карен. — Ты. Ты все-таки пришел.

— Да.

Справа от нее начинает звенеть стеклянная дверь, выходящая во двор. Сама собой открывается защелка, — клац — и дверь с натужным скрипом ползет по направляющим желобам; холодный ветер тотчас же швыряет в дом пригоршню пожухлых листьев. Карен начинает перетаскивать свое тело к двери, бесчувственные ноги с обмотавшим их пледом — как тяжеленные мешки с картошкой, подвешенные к поясу. Ветер хлещет в лицо. Летят капли ледяного дождя. Вот и дверь. Господи, какая же она тяжелая! Уходи. Начинается поединок — кто кого: Карен против веса двери.

— Покажись мне, - требует Карен, медленно сдвигая дверь зашедшимися в судороге от неимоверного усилия руками. — Зачем ты все это устроил? Зачем тебе это? Зачем тебе понадобилась моя молодость? Уходи. Я знаю, что ты где-то здесь. Все, хватит, уходи же!

Она плачет, слезы на ее лице смешиваются с дождевыми каплями. Руки покраснели и болят так, словно сухожилия уже оторвались от костей. Еще раз навалиться всем телом — и все, дверь захлопнута.

Карен в изнеможении падает на вытертые ромашки-маргаритки старого линолеума. Есть. И вдруг — удар, словно снаружи кто-то изо всех сил вколотил футбольный мяч в стеклянную дверь. Лист стекла мгновенно покрывается паутиной трещин, разбегающихся от центра к углам. Миллионы прозрачных кусочков готовы рухнуть на пол, но лишь несколько крохотных осколков со звоном падают из самого центра паутины. В образовавшуюся дырочку тотчас же начинает заунывно насвистывать ветер. Карен кричит, потом молча ложится на пол у самой двери, смотрит в потолок и ждет новостей — они могут быть только плохими. Она дотягивается до упавшей с дивана подушки, мягкой, прохладной, и кладет ее себе на лицо, чтобы чуть-чуть успокоились глаза. Телевизор опять начинает что-то бубнить. Карен дотягивается до пульта и включает запись.

Она думает: я так мало успела порадоваться жизни, а тут — получите: конец света. Я не хочу жить в том мире, каким он станет после. Я хочу оставить здесь свое тело, хочу уйти из этой жизни быстро и чисто — как провалиться в глубокую-глубокую шахту. Я хочу взобраться на гору — на самую высокую гору. Посмотрю оттуда на мир вокруг и превращусь в частицу Солнца. Мое тело такое слабое и такое уродливое. А как хочется просто крепко держать что-то в руках. Просто шевелить пальцами ног, даже менструацию пережить хочется. Господи, я даже никогда не баюкала на руках собственную дочь.

Она вспоминает: я ведь каталась на лыжах. Холодно бывало так, что дух захватывало, а мне все нипочем — тепло. Я скользила по склону, словно танцуя. Я любила прыгать, скакать. Я никогда не жаловалась, никогда. Только сейчас. И всего-то хотелось самую малость — захватить нормальной жизни чуть-чуть побольше.

До ее слуха доносится гудение вертолета и взрывы в центре города. Быстро как все происходит.

Карен закрывает глаза и видит: в ее видениях кровь перемешана с грязью, настоящее тесто для «Черного леса». Каньоны пустых небоскребов. Дома, гробы, дети, машины, швабры и метлы, бутылочные пробки — все горит, плавится и стекает в море, где растворяется, как карамель. И всему этому есть причина, Карен знает это наверняка. Вот она видит универсам в Техасе, видит торговый зал через объектив черно-белой камеры наблюдения. На мониторе — двое детей. Они лежат на полу в луже разлитого лимонада. Она видит взрыв хранилища нервно-паралитического газа в Юте, видит, как ядовитый буро-желтый призрак расползается по континенту. Она видит пустые кабинеты — какой-то офис в Сан-Паулу, Бразилия. Желтые листочки-стикеры падают на пол, словно осенние листья.

Как же она боялась этого дня. Знала, что он настанет, боялась и была вынуждена ждать. И вот он настал.

26. Конец прогресса

На следующий день Ричард и Меган едут по вымокшим под дождем улицам, мимо десятка тысяч коттеджей. Некоторые здания горят, кое-какие уже догорели. Иногда они видят поодаль одинокие человеческие силуэты. Многие время от времени начинают бесцельно палить из пистолетов. Лица выглядят осунувшимися и подавленными.

Машин попадается мало. Двери многих домов открыты настежь, и четвероногие обитатели пригорода — собаки, еноты, скунсы — не теряют времени даром. Вот машина, оставленная посреди лужайки. Две мертвые собаки лежат на краю дороги.

«Все, все, кого мы знали, — думают Ричард и Меган, — самая красивая одноклассница, любимые актеры, старые знакомые, смотрители маяков и лаборанты. Непостижимо».

Авеню Бельвью. Дом родителей Ричарда деликатно равнодушен к переменам, произошедшим в мире. Внутри по-прежнему тикают часы, в раковине две невымытые чашки из-под кофе, на календаре приписка:

2:30. К зубному технику

Оливковое масло

Курица

Спаржа

Едем в Беллингем с Синклерами

Даже сквозь закрытые окна слышно, как шумит океан. Наверху в спальне все так же ощущается знакомый, родной запах. Кровать воспринимается как надгробная плита.

Родители.

Это они были душой жизни на Рэббит-лейн, ее движущей силой. Родители Ричарда и Пэм уже никогда не вернутся из Штатов, как не вернется из Кауаи отец Гамильтона, а его мать — из Торонто. Родители Лайнуса и отец Венди сейчас в шестидесяти милях отсюда. А если бы даже и в миллионе — какая разница? Родители Карен домой не вернулись, и, судя по ее догадкам, ждать их не приходится.

Меган садится на кровать и всхлипывает, затем бьет сама себя.

— Эй, Мег, ты чего? За что это ты себя так?

— За то, что у меня кишка тонка даже пореветь по-нормальному, как людям положено.

— Ну что ты, дочура…

Ричард садится рядом и обнимает Меган. Та прячет лицо и ревет в голос. Он держится, понимая, что успеет еще наплакаться — потом. Когда Меган чуть успокаивается, он говорит:

— Давай соберем здесь кое-что. Что-то припрячем, что-то с собой возьмем.

Меган встает и с неохотой начинает собираться. Домашние шлепанцы; жемчужное ожерелье; трубка; фотографии в рамках. Еще Меган берет с собой подушку, чтобы лучше запомнить запах бабушки.

Они выходят на балкон, откуда открывается вид на центр города. Небо затянуто дымом, пахнет горелым деревом и подпаленными тормозными колодками. Ричард остается на балконе, а Меган бежит обратно в комнату, откуда возвращается с одной из бриллиантовых сережек мамы Ричарда. «Пап, дай руку». Ричард протягивает руку, и Меган изо всех сил прижимает бриллиантик к его ладони. Он смотрит, как играет гранями драгоценный камешек, и ему вспоминается другой день: давно это было, и погода была солнечная. Они приехали с Меган на пляж в Эмблсайд. Он смотрел на солнце, на игравшую в его лучах воду и думал о том, что свет есть и внутри каждого из нас. Этот свет — ярче солнечного, свет разума, свет души. Он совсем было забыл об этом, но вот теперь вспомнил, здесь на балконе.