Пока подружка в коме
Шрифт:
— Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.
Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами — всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я — снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.
Пэм вздрагивает.
— Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.
Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.
— Не видишь, у меня дел по горло.
— Эй, косяк ходячий, смотри сюда, — кричу я.
Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.
— Ни хрена себе делишки, — говорит Пэм. — Блин, да это же Джаред.
Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.
— Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.
— Ну, привет, Джаред, — отвечает мне Пэм.
По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:
— Джаред, старина. Глюки, что ли?
— Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?
— Захотелось салон понюхать, — говорит Пэм и снова хихикает. — Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. — Она смотрит на приборную панель. — «Стареем, стареем, стареем».
Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:
— «Старше, старше — постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится — кто бежать, кто в грязь закапываться!
Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.
— Где еще сегодня были? — спрашиваю я.
— Пойдем, посмотришь.
Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.
— Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», — докладывает Гамильтон.
— И знаешь, что интересно, — перебивает его Пэм. — Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем — всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.
— Вот — приколись.
Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку — здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.
— Наверное, для кого-то это был неплохой денек, — говорю я.
Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие
искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата. Пэм начинает выкладывать камешки на крыло машины, один за другим.— Капля, восходящее солнце, искорка, маркиза, багет — это все мои маленькие дружочки, — Пэм подозрительно смотрит на меня. — Джаред, признавайся честно — это ты? Это нам не после наркотиков чудится?
— Настоящий я, настоящий. Я, как кошмар, как контрольная по биологии, буду преследовать вас.
— Ой, блин! — вырывается у Гамильтона.
— «Ой, блин», говоришь? Я воскресаю из мертвых, и все, что ты мне можешь сказать, это «ой, блин»?
— Джаред, не гони волну, — возражает Гамильтон. — Не ты ли, помню, заставил четырнадцать душ впервые в жизни попробовать травки в тот вечер, когда умер Элвис?
— Указание на чужие пороки еще не делает самого тебя праведником.
— Чего-чего? — переспрашивает Пэм.
— Да ты-то всерьез все не воспринимай! — огрызается Гамильтон. — Понимаешь, Памела, у этого парня всегда было худо с чувством юмора. Как у всех быков-осеменителей. Ты вдумайся, что только наш Джаред мелет.
— А ты на меня не наезжай! Умник выискался. Забыл, кто сегодня сейф сумел подломить?
— Ну ударь, ударь же меня…
— Эй, ребята, кончайте валять дурака. Хотите, я вам покажу фокус, достойный настоящего, искреннего «ой, блин»?
— Давай, валяй, — кивает Гамильтон.
— Отлично.
Я подхожу к ним и кладу руки обоим на головы.
— Надо же, дотронулся! Джаред, это и есть твое чудо? Ну, тогда я…
Неожиданно Пэм перестает верещать, сжимает ладонями лицо и начинает осматривать себя. А Гамильтон зажимает уши руками и падает на колени.
— Нет, нет… О Господи, Джаред, это… это по-настоящему?
— Все по-настоящему.
Оба молчат. Гамильтон проползает пару шагов по асфальту и ложится ничком, изучая пыль перед своим носом.
Пэм начинает реветь. Подбежав к Гамильтону, она хватает его за плечи, пытается поднять. Гамильтон выглядит одновременно потерянным и нашедшим что-то важное.
— Это то, что я думаю? — уточняет он.
— Именно оно.
Он стонет.
— Ты хочешь сказать, что мы — вылечились!
— Да. У вас больше нет наркотической зависимости. Никаких ломок, срывов, ничего.
Они пытаются обнять меня, но, как это получилось и у Лайнуса, их руки лишь встречаются друг с другом. Потом они делают разминочку для застоявшихся мышц и принимаются бегать по парковке, глядя в целлофановое небо.
— Это чудо! Я могу думать! Я свободна, я свободна! Я не была такой свободной… никогда! Шесть жен короля Генриха Восьмого! Числа Фибоначчи! Как приготовить белый соус без комочков!…
— Я свободен! — вторит ей Гамильтон. — Моя голова чиста изнутри, как озеро! Водород, гелий, литий, бериллий, бор, углерод; август шестьдесят девятого — ведущий ток-шоу Мерв Гриффин запускает в прямом эфире на CBS свою полуночную передачу, пытаясь переплюнуть Джонни Карсона. На первую программу приглашены Вуди Аллен и Хедди Ламар. Заявленный в анонсе многоборец Джо Намат не явился в студию…