Пока я жива

Я сгребаю в охапку разложенные на кровати платья. И выбрасываю вместе с ботинками в окно. Они падают во двор и лежат под дождем.

Я проверяю телефон. Ни сообщения. Ни пропущенных звонков.

Ненавижу свою комнату. Все вещи с ней связаны с какими-то воспоминаниями. Фарфоровая вазочка Сент-Айвза. Коричневая керамическая банка, в которой мама держала печенье. Спящая в тапочке собачка, которая раньше стояла на камине. Мое зеленое стеклянное яблоко. Все отправляется на лужайку, кроме собачки, которая вдребезги разбивается о забор.

Я вышвыриваю из окна книги, и они раскрываются на лету, хлопая крыльями страниц, точно экзотические птицы. Страницы рвутся и трепещут. Видео — и компакт-диски перелетают через забор на соседний участок, как фрисби. Пусть Адам после моей смерти ставит их своим новым друзьям из университета.

Одеяло, простыни, покрывало — все летит вниз. Пузырьки с лекарствами, все коробочки с прикроватной тумбочки, шприцевой насос, крем «Дипробейз» для сухой кожи, крем на водной основе. Моя шкатулка.

Я вспарываю диванную подушку, усеяв пол полистиреновыми шариками, и выбрасываю пустую наволочку под дождь. Сад захламлен. Но вещи прорастут. Появятся брючные деревья Вьющиеся книжные кустарники. Чуть погодя я тоже выброшусь из окна и пущу корни в теньке у сарая.

От Адама по-прежнему ни слуху ни духу. Я швыряю телефон через забор.

Телевизор тяжелый, как машина. От него болит спина. Горят ноги. Я волоку его по ковру. Задохнувшись, останавливаюсь. Комната качается. Вдох. Вдох. Ты можешь. Не останется ничего.

Так, телевизор на подоконник.

И вниз.

Он с грохотом рушится на лужайку и взрывается. Осколки пластика и стекла разлетаются во все стороны.

Вот так. Ничего не осталось. Все кончено.

Папа врывается в комнату и замирает с открытым ртом.

— Ты чудовище, — шепчет он.

Я зажимаю уши.

Он подходит и берет меня за руки. У него изо рта пахнет застоявшимся табачным дымом.

— Ты хочешь оставить меня ни с чем?

— Здесь никого не было!

— И ты решила разнести дом?

— Где ты был?

— В магазине. Потом поехал в больницу навестить тебя, но ты исчезла. Мы чуть с ума не сошли.

— Мне плевать!

— А вот мне не наплевать! Ты же валишься с ног!

— Это мой организм. Я могу делать что хочу!

— Значит, тебе теперь наплевать на свой организм?

— Он мне надоел! Мне тошнит от докторов, игл, анализов и переливаний крови. Я устала быть день за днем прикованной к кровати, в то время как вы все живете своей жизнь. Ненавижу! Ненавижу вас всех! Адам уехал на собеседование в университет, ты знал об этом? Он будет жить еще много лет, будет делать все, что пожелает, а я через пару недель буду лежать под землей!

Папа плачет. Он падает на кровать, закрывает лицо руками и всхлипывает. Я не знаю, что делать. Почему он оказался слабее меня? Я сажусь рядом с ним и трогаю его за колено:

— Пап, я не вернусь в больницу.

Он вытирает нос рукавом рубашки и смотрит на меня. Он похож на Кэла.

— Ты правда больше не хочешь лечиться?

— Правда.

Я обнимаю папу, и он кладет мне голову на плечо. Я глажу его по голове. Такое ощущение, что мы плывем на лодке. Нас даже обдувает ветерок из открытого окна. Мы сидим так долго-долго.

— Как знать, вдруг, оставшись дома, я не умру.

 — Было бы здорово.

— Сдам все экзамены на пятерки. Поступлю в университет.

Папа вздыхает, растягивается на кровати и закрывает глаза:

— Хорошая мысль.

— Устроюсь на работу, и, быть может, когда-нибудь у меня будут дети — Честер, Мерлин и Дейзи.

Папа приоткрывает глаза:

— Да поможет им Бог!

— Ты станешь дедушкой. Мы будем тебя часто навещать. Много лет мы будем приезжать к тебе в гости, пока тебе не стукнет девяносто.

— А потом что? Перестанете приезжать?

— Нет, потом ты умрешь. Раньше меня. Как и полагается.

Папа молчит. Просочившаяся в окно темнота касается тенью его руки, и кажется, что ее нет.

— Ты будешь жить не здесь, а в каком-нибудь домике у моря. У меня будут ключи, потому что я буду все время тебя навещать, и однажды я, как обычно, войду в дом и увижу, что занавески задернуты, а почта лежит на коврике у двери. Я начну тебя искать, поднимусь в спальню и с облегчением увижу, что ты мирно спишь. Я громко рассмеюсь. Но, отдернув занавески, замечу, что у тебя синие губы. Я дотронусь до твоей щеки; холодная. И руки холодные. Я окликну тебя, но ты меня не услышишь, не откроешь глаза.

Папа садится на кровати. Он снова плачет. Я обнимаю его и похлопываю по спину:

— Прости. Я тебя напугала?

— Нет-нет. — Он отстраняется, вытирает глаза рукой. — Пойду-ка я лучше приберусь в саду, пока не стемнело. Ты ведь посидишь одна?

— Конечно.

Я наблюдаю за ним в окно. Дождь льет как из ведра; папа надел резиновые сапоги и куртку с капюшоном. Захватил из сарая метлу и тачку. Натянул садовые перчатки. Вот он подбирает с лужайки телевизор. Заметает осколки стекла. Складывает книги в картонную коробку. Собирает с забора вырванные страницы, которые трепещут на ветру.

Возвращается Кэл в школьной форме, с рюкзаком и велосипедом. Он выглядит крепким и здоровым. Папа подходит и обнимает его.

Кэл бросает велосипед и помогает папе прибирать на лужайке Он похож на кладоискателя: он поднимает каждое найденное кольцо над головой и рассматривает его на свету. Вот он нашел серебряное колье, подаренное мне на прошлый день рождения, и мой амберлитовый браслет. Потом он подбирает всякую чепуху — улитку, перышко, камешек. Находит грязную лужицу и шлепает по ней. Папа смеется. Отпирается на метлу и хохочет во все горло. Кэл тоже хохочет.

Дождь неслышно стучит в стекло, размывая их очертания.

Тридцать шесть

— Ты хоть собирался мне об этом сказать?

Адам сидит, примостившись на краешке стула. Он бросает на меня угрюмый взгляд:

— Я не знал как.

— Значит, нет.

Он пожимает плечами:

— Пару раз я пытался. Но мне казалось, что это нечестно. Как я смею жить какой-то своей жизнью?

Я сажусь в кровати:

— У тебя хватает наглости жалеть себя за то, что ты останешься один?