Пока живешь, душа, - люби!..

профессия была наследственной - отец прославился как исследователь-собиратель

поморского фольклора.

Впоследствии она скажет Михаилу: «Ваша книжка была для меня редкостью и

радостью. Не помню уже, сколько лет не работала с таким удовольствием». Другой

сотрудник издательства заметил: «Эту книжку можно разорвать по листочкам и раскидать

по разным рукописям, а потом собрать и безошибочно назвать автора».

Но работа потребовались большая. Сроки «под юбилей» дали сжатые - два месяца, а

рукопись была пухлой. Почти каждое стихотворение возвращалось с почеркушками, вос-

клицаниями-вопросами, плюсами-минусами, замечаниями типа: «А м.б., (может быть)

лучше так?» И неоднократно! Долго бились над стихотворением «Ударю в ладони и

вздрогну!» Елена Шамильевна считала его для рукописи принципиально важным, а автор

никак не мог довести до требуемой кондиции.

Оттрубив смену по слесарной профессии, Миша залегал на диван в дальней комнате

нашей, уже вологодской «хрущевки», закрывал дверь и заполнял пространство табачным

дымом. Иногда это продолжалось далеко за полночь. Мы с детьми оставались в ближней:

я на диване, один сын на раскладушке, другой на полу...

Миша вспоминает, что жил тогда «на разрыве». К нему еще никогда не предъявляли

сразу столько требований. Очень хотелось, чтобы книжка вышла, и было ощущение опас-

ности, что рукопись изменится к худшему. Понимал, что она слишком велика по объему,

и было всего жалко. Признавался: когда редактор приняла работу, почувствовал себя на-

столько измочаленным, что «сил хватило только на то, чтобы выдохнуть воздух, а скажи, что надо переделать еще раз - рухну и не встану».

Однако сотворчество с Галимовой оказалось на пользу. Пошли новые добротные

стихи: «Снега и синицы...», «Все прозрачнее верб купола...», «Дни мои давние...», «Если

выйти в поле...», на фоне их стало терпимее расставаться с более слабым. В то же время

другие стихи урезались, и не всегда понятно, почему. Так, от «Узкоколейки» был отрезан

24

«хвост», Миша очень об этом жалел. В стихотворении «Плывет метель над крышей»

словосочетание «стоит еврей-скрипач» заменили на «стареющий скрипач» (про евреев

писать не полагалось). Вместо «Роковая звезда бездорожья» стало «Ни огня. Лишь звезда

бездорожья...» (Вместо напевности - спотыканье). Но разве могло быть в нашей бурной

жизнерадостной жизни что-то роковым!

Впоследствии мы узнали, что Елена Шамильевна была не при чем. Она сама попала

с этим сборником «в переплет». Заставляя Мишу работать, перед своим начальством от-

стаивала то, что считала важным. Не всегда это было возможным. Потом она говорила:

даже то, что в конечном счете вышло, можно считать прорывом.

Неожиданным препятствием к публикации стало название сборника. Миша назвал

его «Предвестный свет», что привело начальство Галимовой в замешательство. Какой мо-

жет быть предвестный свет, когда и так светло? Это что еще за намеки? Какие следует

ожидать вести? Но тут Миша уперся. Он стал объяснять по телефону, что это всего-на-

всего означает свет грядущей Победы для мальчика сорок первого года. Там и строчки в

стихотворении («1941») есть: «То знаменье ли, знамя? Предвестный свет грядущего ог-

ня...» Объяснение было признано убедительным, и название оставили.

(К сожалению, Галимова была первым и последним редактором, которого Миша

вспоминал с глубокой благодарностью: «Вечно стою перед ней на коленях».)

А для него самого выход поэтического сборника имел еще одно важное значение: он

перестал «укрываться» от собственных сыновей. Раньше мы с ним не говорили детям о

прошлом отца, боялись. Ведь они - воспитанники советской школы, и у них могло возни-

кнуть чувство неполноценности, если рядом с именем отца будет «тюрьма, лагерь». Но

вот лежит книжка тиражом в пять тысяч экземпляров, на ней напечатано: Михаил Сопин,

и теперь он, состоявшийся поэт, имеет право не стыдиться судьбы, высказывать мнение,

каким бы непривычным и парадоксальным оно ни казалось!

* * *

Ударю в ладони –

И вздрогну:

Какой я счастливый!

Цветет и шумит

То, что будет

Войной сожжено.

Ударю в ладони –

Обвалится иней,

Как ливень.

С годами – все тише.

Потом перейдет в обложной.

Забытое вспомню:

Деревню,

Ребят и салазки!..

Лежанка гудит.

И сижу я –

Ладони к огню.

Заплачу от счастья,

Придумаю нежность и ласку,

Как был я любим,

Проходя по земле,

Сочиню.

25

Когда от печали –

Ни света,

Ни слов,

Ни спасенья,

Как будто ты загнан

На речку,

На тоненький лед –

Мне радует сердце

Беседа со степью осенней.

Зажмурюсь – и тут же

Над памятью

Солнце встает.

* * *

Снега и синицы!

Живут же –

Такими невинными!

Раскинула черный

Судьба надо мной парашют.

Мне снится – не снится

В полуночь

Луна над овинами.

И я на коленях

О чем-то

Кого-то прошу...

Снега и синицы!

Живут же –

Такими беспечными!

Прости меня,

Кто-то,

Не знаю, за что -

Но прости...

И дальше иду

По годам

И с годами заплечными:

Не знал я, не ведал,

Что память