Покемонов день
Шрифт:
Много, много пауз. В основном беззвучных, каменноликих.
– Крах личности! Все, тупик, – для наглядности прижал кулак ко лбу. – Ту-пик!
Галстук мешал ему, он сначала потянул, потом дернул заартачившийся узел. Снова говорил:
– Неуправляемый. В любой момент спьяну, понимаешь, в любой момент погубит все дело. По-гу-бит.
Сколько он говорил!
Зажигалка наконец ожила, выплюнула куцый язычок пламени. Осторожно, чтобы не погасла опять, Кирилл понес ее к сигарете. Нет, не сказал на этот раз: мол, это ведь его дело. Знал наизусть ответ: «И наше тоже. Столько вложено, столько
Антон был теперь спокоен. Антон даже слегка улыбнулся.
– О! Забыл тебе главную хохму… Ну, слышал, что он с москвичами выкинул?
– Да так, – Кирилл мазнул дымящей сигаретой над столом, – слухи.
– Так я тебе расскажу, – покивал без всякой улыбки, мрачно. – Расскажу. В общем, притащил с собой елку – новогоднюю, с игрушками, все как положено. В августе! «Давайте, ребята, Новый год отмечать». А?! Нормально, да? Само собой, пьянючий в драбадан. Подарки всем. Упакованные, все чин-чинарем. Дед Мороз в холле стоит, потеет. Словом, Новый год.
Осталось полсигареты.
Решил гнать это воспоминание.
Но оно пришло и полезло с мучительными подробностями. Прогнал решительно. Нет, возвращалось. Воспоминания бывают беспардонными. Безжалостными бывают. Сам ведь подвозил его тогда, в августе, с такой же новогодней елкой на багажнике к флигельку реанимации. Ехали медленно. Игрушки постукивали, осыпались разноцветными осколками. Прохожие оглядывались. Одна настырная ленточка конфетти все влетала в приоткрытое окно, умудрялась ужалить в глаза, сбивала пепел с сигареты на новые брюки. Вспомнил красные глаза его и неживую улыбку: «Вова попросил. Я, говорит, елку хочу. Говорит: папа, если не выживу, елки новогодней не увижу. Попросил, чтоб я привез, чтобы Новый год. Очень любит Новый год мой Вовка».
Нет, все-таки прогнал. Хватит, хватит! Хватит, сказал! Кыш!
– Вот такие плюшки-пирожки, Кирилл. Надо что-то решать.
Максимум на три затяжки. А потом – надо что-то ответить. Шторы надвигаются, прут, пузатые, плотные, и вдруг – ффф – обвисают, ползут обратно к окну. Сквозняк, кстати, ничуть не спасает.
– Слушай, Антон, а число-то какое было?
– Когда?
– Тогда, ну, когда с москвичами все это, с елкой. Тот собрался отвечать насчет числа, но вдруг вспомнил что-то другое – сказал, окончательно чернея:
– Да, точно. Шестое августа было. И сын его… Шестого, да?
Последняя затяжка.
– Значит, пять лет, как Володька его умер. Шестого августа, точно.
Окурок сморщился, калачиком улегся в общую кучу. Вымазал палец о вонючий лежалый пепел. Брезгливо – не стал даже платок искать – вытер о шелковую внутренность кармана. Сказал:
– Вот и я забыл. Не позвонил. Замотался совсем. Как мы могли забыть, а?
Палец все равно воняет. Тьфу, воняет как… Лучше не молчать. Молчание шлепается в комнату, как вырезанная опухоль в таз. Отвернуться от самого себя. Пачка пустая. И карман теперь будет вонять.
Антон снял галстук. Стук-стук. Пухлые пальцы по стеклянной столешнице. Остаются матовые отпечатки. Стук-стук-стук. Какая-то мелодия. Стук, стук-стук.
– Ты когда его видел?
– Вчера.
– И как?
Снова пьян?– Да.
– А в пятницу договор надо подписывать. Я все, конечно, понимаю, но… Что нас ждет? Опять какая-нибудь… елка?!
Яростно скрипнул креслом.
– Короче, раз ты согласен…
– Я вроде не говорил, что согласен.
– Это тебе только кажется! Если хочешь постоять в сторонке, пожалуйста. А согласен ты с самого начала. Себе-то мозги не пудри.
Поднялся, вытащил по очереди – слева, справа – рубашку из подмышек. Колыхнулся, как разъяренный тюлений вожак.
– Ответственные решения, Кирилл, редко бывают приятными.
Ну вот, опять банальность. Всемирный фонд банальностей.
Давит его взгляд, подминает. Словно целую жизнь назад, на пустыре за сараями, куда слетались крики соседей и черные танцующие хлопья. Так же давил, подминал. «Это тот мальчик поджег, понял? Кирилка, ты понял? Это не мы».
– Ну?
У-у, громадина. Как мама говорила: «Вообще-то, у меня их трое – но двое из них уместились в одном, в старшеньком».
– Ведь по ветру… по миру… бутылки пустые собирать…
И зачем ему мое согласие?
– Жалко его… но нужно решать… Плевать. Гадко, конечно.
– Слышишь?
Плевать, плевать, плевать. Плевать!
– Ты меня слышишь?!
Слышу. Но лучше бы не слышать.
– Слышишь?
– Да, слышу. Как… как ты собираешься это провернуть?
Все. Гадко, конечно, но – плевать.
Надо же, как совпало – из-подо всех штор одновременно выскользнул ветер, и Антон вздохнул. Наконец-то, мол. Стал мягок.
– Не забивай голову. Я все подготовил. Решение совета директоров. Примитивно, но действенно. Для тебя – вообще ничего особенного, одна-единственная подпись.
Но именно тут некстати (совсем-совсем, черт возьми, некстати) заверещал телефон в пиджаке Кирилла. Сунулся – не тот карман, нашел, выдернул его.
– Да! Да. Слушай, некогда, я… Ну ладно, ладно… Быстренько, говори…Что? Какая? А-а… И что?.. А-а. Ну… Все, все, я понял. Ну все, все. Приеду, расскажешь.
Кирилл отнимал трубку от уха, а звонкий, весь в колокольчиках детский голос еще кричал: «…знаешь, знаешь, она летала…» Оборвался.
Антон посмотрел на Кирилла, понял, что случилось что-то неожиданное. Сел. Осторожно, придав голосу безразличный тон, спросил:
– Что там?
Шторы подходили, подходили.
– Кто звонил?
Сигарету бы.
– Дочка. Птица в окно залетела. Стала летать по комнате. Вазу разбила и… Словом, птица. Залетела.
Вот уж совпало так совпало.
Оба брата молча разворачивают в мозгу общее воспоминание. Как однажды – давным-давно – в их распахнутое окно влетела она, оглушительная. И – мешанина крыльев, падающей посуды, криков, испуганных и ликующих. Выронен недокачанный мяч с прилаженным велосипедным насосом. Кинулись к двери (боком, ведь глаз не оторвать), а там уже мама. Вытерев руки о передник, притянула их головы к себе, но они вывернулись, стоят, заворожено наблюдая, как птица кружит под ставшим вдруг таким крошечным потолком, и хлопает в него крыльями, и плещет застрявшим в перьях солнцем, а потом, утомленная, затихает, цокает лапками по столу, и наводит на них свою черную бусинку.