Поколение «все и сразу»

– Ты никогда не замечал, насколько красивый Питер?

Впереди на нас уставились отреставрированные фасады старых домов. Одни серое-желтые, другие почти что бирюзового цвета… Железные крыши покрывает золотистое солнце, окна отбрасывают блики, слепящие глаза. На середине моста нам открывается вид на целую армию серебристых крыш, отчего кажется, будто мы птицы, парящие над городом… Но я не люблю эту светлость: выглядит она как-то неестественно, ненатурально, как девушка, переборщившая с блестками…

– Питер, как следует, раскрывается только в пасмурную погоду. В морось… Когда окна плачут, когда со стен скатываются слезы… – Дыхание мое затихает. Ладони мокнут. Лоб раскаляется. От волнения несешь всякий вздор. И сейчас, забыв пропустить свои слова через фильтр благоразумия, я теперь рискую отогнать от себя невинное сознание… Лариса мило улыбается, словно она и самом больна подобной страстью романизировать и воображать. Или же улыбка ее – милостынь, чтобы только я не чувствовал себя последним идиотом.

– Ты ведь писал стихи? – Я утвердительно киваю. – Оно чувствуется.

– И теперь иногда пишу. Только реже, намного реже. Постоянно перед самим собой отмазываюсь отсутствием времени.

– Почему именно отмазываешься?

– Потому что, – после небольшой задержки протягиваю я, словно припомнив недавнюю тяжелую потерю, – признаться самому себе в том, что перегорел, что больше не нуждаешься в том, к чему когда-то испытывал невероятную любовь, одно из самых тяжелых испытаний.

– Это ужасно, – понимающе соглашается она и после замолкает.

Мы пересекаем дорогу и сворачиваем на Фурштатскую улицу. Только там Лариса вновь пускается невинно лепетать:

– Иногда мне кажется, что я могу вечно вот так вот плыть по улицам, задирая голову кверху, чтобы рассматривать эти орнаменты, маленькие балкончики, трубы на крышах, но…

– Питер слишком маленький город, – завершаю я. – А окраины его не приковывают столько внимания, они, в принципе, не представляют никакой ценности.

– А какие города, по-твоему, большие? И вместе с тем красивые?

Я пожимаю плечами. Кроме Питера и Ленинградской области, мира я более не видел.

– Москва, пожалуй. Если сопоставить карту метро Питера и Москвы… Я не был в столице, не знаю, какого там, но что-то мне настойчиво подсказывает, будто наш город намного художественнее.

– Не люблю Москву и слышать о ней ничего не желаю, – с нотками легкого омерзения тихо стонет она, ломаным жестом быстро притянув к последним ребрам согнутую в запястье руку, будто нечаянно вот только что коснулась дорогими белыми перчатками грязи.

– Париж – красивый город, – тут она благосклонно смягчается, я понимаю это по короткой улыбке. Заостренный женский подбородок едва нацеливается на небо. – Хотелось бы навсегда улететь в Париж.

– Почему же именно туда?

– Ремарк и Хемингуэй. Их языков дело. Они столько много всего рассказали мне о старом Париже, что теперь я буквально обязан сравнить рассказанное с нынешним городом.

– А я не читала никого из них…

Ошеломление контролю не поддается. Я не заметил, как остановился на середине тротуара, и Лариса, обернувшись, как-то виновато посмотрела на меня из-под подчеркнутых черным длинных ресниц. Чтоб такая девушка, дочь всего высшего, сущности искусства, и не была знакома с этими замечательным людьми… Наверное, меньшее бы удивление у меня бы вызвало заявление о том, что она ни слова не слышала о Библии!

– Как же так? – Сдержанно и без прерывающегося дыхания выплескиваю я, на что девушка только пожимает тонкими плечами, обтянутыми платьем.

– Что посоветуешь?

– “Триумфальную арку”, – не задумываюсь я. И, когда легкие мои надуваются свежим воздухом, чтобы развернуть весь спектр эмоций, вызванный романом, она, вдруг затараторив, словно испуганная, словно я ляпнул что-то, от чего теряют сознание преданные интеллигенции люди, останавливает меня.

– Не надо! Не рассказывай! Я прочитаю, а уже потом обсудим.

Я киваю и закрываю рот.

Идет она так, как ходят люди, знающие куда идти. Целеустремленно и грациозно, ненамеренно развевая тонкий подол платья. И дорогу она, сохраняя доминирование, никому не уступает, видно, настолько прижилось к ней чувство превосходства над окружающими…

– А вот и то самое местечко! Так давно планировала посетить его, на самом деле, – волнующе прозвенел ее голос…

Она направляет меня в сторону ресторана, дверцу которого украшают золотые гравировки и длинная позолоченная ручка. Под матовыми огромными окнами, через которые проглядываются силуэты трапезничающих, растянулся ряд пузатых горшков, в которых прорастали небольшие туи. И уже перед самым входом в голову мою ударяет самая здравая за последние дни мысль…

– Слушай, – вдруг останавливаю ее я, чтобы избежать дальнейших недоразумений, какие описываются в юмористических историях, – я не могу за тебя заплатить.

Ладонь ее обессиленно соскальзывает с дверной ручки. Лариса поворачивается спиной к дверце и со скромной, едва опечаленной, улыбкой на лице тихо роняет без явной озлобленности:

– Очень жаль.

Складывается ощущение, будто ей по-настоящему жаль. Но чего? Разбитого ли желания провести вечер в давно примеченном укромном местечке? Или… Мы застываем на месте. Спина моя гнется, словно на плечи взвалили несколько мешков картофеля. Как птичка с перебитыми крыльями, всего несколько мгновений она не знает, куда деться, глядит то влево, то вправо, а потом, придя в себя, сдержанно выплескивает ноты омерзения:

– Какое скучно свидание.

Подобно высокомерной барыне, Лариса резко разворачивается и незамедлительно уходит красивой походкой, с элегантностью едва покачивая тонкими бедрами, еще выше задрав голову. Она идет так, будто бы точно знает, куда ведет ее путеводная звезда. Она идет прочь от меня, когда я с видом идиота все еще торчу на месте, не решаясь броситься за ней следом… А толку-то? Кошелек деньгами вдруг не набьется сам по себе… Да и принципы у меня были: платить только за свою девушку, деньги – это ведь материализованное время, а разбрасываться временем налево-направо, чтобы угодить кому-то, кто уйдет без продолжения и надежд на будущее…

Как бы там ни было изнутри все равно прожигает обида. Я простоял в раздумье еще несколько минут, потом, обратив внимание на прохожих, вдруг вспомнил о своем жалком положении и поспешил как можно скорее убраться подальше от этого несчастного ресторана, поджав хвост.

Город как раз оживает: улицы наполняют вечерние люди, блуждающие под оранжево-розовыми тонами солнца. Я размещаюсь в не очень дорогом кафе возле окна в надежде налюбоваться прохожими и уловить некие интересные странности, которые обычно записываю в записную книжку как материал для литературы… Я пью кофе, держу в руке телефон, словно ожидая сообщения, и вместе с тем прокручиваю сегодняшний случай, время от времени обращая внимание на проезжающие машины, вид которых запускает в душе изнывающую игру шарманки, под звучание которой завывает желание затянуть на шее веревку…