Покой

Часто клиенты показывали наставнице семейные сокровища, и тетя Оливия, покорно выказав восхищение, демонстрировала, что любой способен – стоит лишь захотеть – обучиться росписи того типа, который привык ценить. Ибо ее искусство ни в коем случае не ограничивалось любимыми китайскими сценами: она могла нарисовать розы в лучших традициях Редуте [36] и цепочки темных фиалок, сплетающихся стебельками то в бордюр на супнице, то в инициалы «Б» или «В» на боку высокого кувшина. (Ее китайские работы были подписаны почти невидимыми буковками, полным именем, а эти цветочные узоры таили в себе иную печать: несколько тускловатых оливковых листьев внутри буквы «О».)

36

Пьер-Жозеф Редуте (1759–1840) – французский художник бельгийского происхождения, мастер ботанической живописи.

Уроки были бесплатными, ученицы платили только за материалы для работы, и через две-три недели несколько женщин стали приходить регулярно, практикуясь дома «от вторника до четверга, от четверга до вторника», и с бесконечной осторожностью приносили свои лучшие работы в магазин.

Именно от одной из учениц – миссис Брайс – моя тетя и мистер Макафи, который, по воле случая, в тот момент находился в «Нанкинском уголке» и поддерживал беседу с ними обеими, узнали о существовании китайского яйца. По словам миссис Брайс, это было очень большое яйцо – и она, покачивая птичкой на шляпе, выразила сомнение в том, что оно могло произойти естественным образом «от страуса или какого-то другого крупного пернатого существа».

– Вы говорите, оно довольно старое? – спросил мистер Макафи.

– Говорят, XVIII век. У него на донышке – на той части, которая соприкасается с подставкой, и никто ее не видит – есть оставленная кем-то надпись. Не роспись, ничего подобного, просто несколько слов, как будто начертанных школьным пером: «Пасха, Ханчжоу, 1799 год». Я вовсе не пытаюсь сказать, что эта штуковина времен Американской революции, но мне говорили, она в семье давным-давно, и надпись на донышке присутствовала изначально.

– Я точно знаю: за этим стоит целая история, – сказала тетя Оливия.

– Ну, вам придется расспросить Эм, – ответила миссис Брайс. – Я спросила ее: «Эм, откуда взялось это яйцо, ради всего святого?» И она ответила, что был один… кажется, какой-то родственник ее матери… Миссионер, работал на правительство – да, она так сказала, что на правительство, – и у него были какие-то дела с одним русским. Не спрашивайте меня, что понадобилось русскому в Китае. – Она замолчала и посмотрела на тетю и мистера Макафи, проверяя, верят ли они сказанному. – Русский дал ему это яйцо. То ли его в Китае сделали, то ли просто расписали. Оно действительно красивое, но мне вся история кажется ужасно запутанной. Я сказала Эм, что хотела бы одолжить его и попытаться скопировать, но она не хочет, чтобы яйцо покидало пределы дома.

– Как думаете, она согласится его продать? – спросил мистер Макафи.

– Я думаю, она запросит много, – твердо сказала миссис Брайс.

Ее явно раздражало то, что Эм не хочет одолжить яйцо, но так как Эм и мисс Брайс дружили, то им было положено держаться вместе, особенно когда речь идет о сделках.

– Я просто должна его увидеть, – заявила тетя. – Джимми, ты отвезешь меня туда?

Миссис Брайс была явно эпатирована: мистера Макафи назвали «Джимми» – в лицо и при свидетелях!

Я все слышал и предположил, что после этого разговора – вскоре после того, как тетя Оливия назвала мистера Макафи «Джимми», он завершился – они отправятся поглядеть на китайское яйцо и, возможно, возьмут меня с собой. Вероятно, в тот же день – после того, как тетя закроет «Нанкинский уголок»; а в ближайшие дни так и вовсе наверняка. Я, разумеется, ошибся.

Как бы обоим ни хотелось увидеть подобную редкость, было совершенно немыслимо просто ворваться без приглашения на ферму владелицы и потребовать, чтобы им все показали. Будь яйцо выставлено на продажу – другое дело, но его не выставляли. Можно было бы действовать более дипломатично, окажись миссис Лорн, владелица этой штуковины, подругой тети Оливии или мистера Макафи, и даже окажись сами Лорны совершенно незнакомыми людьми (так моя тетушка неизменно описывала всех, кого не знала и не собиралась когда-либо узнавать). Но с Лорнами все обстояло худшим образом из возможных: их знали только по именам. Они слыли «милыми». Они были довольно отдаленными друзьями довольно отдаленных друзей моей собственной семьи, а также отдаленных друзей семьи Макафи. Пришла пора осторожных расспросов. Те принесли много сведений, отчасти противоречивых и, в основном, избыточных.

Если обобщить разведывательные отчеты, ситуация оказалась такова.

Китайское яйцо принадлежало миссис Эмеральд Лорн, женщине чуть старше моей тети. Миссис Лорн была женой сельского священника – преподобного Карла Лорна. Как и многие другие сельские священники, преподобный Лорн проповедовал по воскресеньям и трудился по хозяйству шесть дней в неделю; их ферма располагалась примерно в дюжине миль на северо-западе от Кассионсвилла – достаточно далеко, чтобы Лорны лишь изредка приезжали в город за покупками, посещали другие населенные пункты не чаще и приобретали необходимое в магазине на перекрестке, который находился гораздо ближе. Миссис Грин, чей муж арендовал ферму у моего отца, знала миссис Лорн, но лишь немного; Грины не посещали церковь преподобного Лорна и стеснялись навязываться с дружбой к тем, кого считали выше себя. Моя дорогая Ханна (теперь, когда родители уехали и дом закрылся, она «отдыхала», то есть стала одной из женщин, которые иногда приезжали на день или два, чтобы «помочь» моей тете) рассказала, что ее сводная сестра Мэри знала Эм Лорн; но сама Ханна «всего лишь разок ее видела». Стюарт Блейн довольно хорошо знал Карла Лорна, поскольку они вместе учились в школе; но знакомые мужа в таких делах не имеют большого веса.

Рассказы о яйце как таковом были поразительные. Говорили, оно не чисто-белого цвета, а насыщенного кремового, и эта деталь навела мистера Макафи на мысль, что речь идет не о керамике, а о слоновой кости – значит, штуковина (предположительно) находится вне сферы интересов тетушки; Оливии пришлось ему напомнить, что она коллекционирует китайское искусство всех видов. Яйцо было расписано множеством сцен, иллюстрирующих – разумеется, с китайским колоритом и в китайских нарядах – некоторые наименее драматичные события, связанные с Воскресением Иисуса Христа, включая встречу Марии Магдалины с воскресшим и последнюю трапезу на берегу Тивериадского озера. Каждый, кому удалось взглянуть на китайское яйцо, предлагал собственную версию по поводу количества сцен, а также их точного содержания. Все сходились на том, что художник изобразил Иисуса и апостолов в облике китайских философов, а Его Мать, Марию Клеопову и других новозаветных женщин – как китайских дам с бинтованными ногами, при этом совмещение различных сцен породило путаницу, которая выглядела очаровательно (например, один из стражников перед гробницей – вооруженный, как поведал тете Стюарт Блейн, причудливо изогнутым луком и мечом маньчжурского палача – толкал локтем кого-то, кто вполне мог быть благоговеющим обитателем Патмоса), но разобраться в ней не представлялось возможным.

Оливия и мистер Макафи несколько недель собирали эти слухи, часто встречались, чтобы обменяться новостями и обсудить наилучшие способы знакомства с миссис Лорн. За это время я медленно осознал истину – смутную, как и все проблемы взрослых в восприятии детей, – а точнее, невысказанный и нерешенный вопрос, повисший между мистером Макафи и моей тетей. Должны ли они торговаться друг с другом? Или ему, как джентльмену, надлежит уступить и позволить ей купить яйцо по уместной цене? А может, она, с подобающей леди скромностью, обязана сдать поле боя тому, кто (в отличие от нее) поднаторел в вопросах торговли?

Когда наступали летние сумерки, они сидели в кресле-качалке на крыльце тетиного дома, разделенные парой футов пустоты, говорили о китайском яйце (тетя убедила себя, что на самом деле оно одно из пары, а второе должно демонстрировать Вознесение Господне, и послала соответствующий запрос в какой-то из музеев Нью-Йорка), и сомнение повисло в воздухе между ними, словно призрак. Они соперники? Они союзники?

Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером Элеонора Болд не нанесла моей тете поздний визит, приехав примерно через пять минут после ухода мистера Макафи. То, что мисс Болд – она же, как ни крути, приходилась сестрой Барбары Блэк – нанесла визит тете Оливии, невзирая на мое присутствие в доме, стало для меня немалым сюрпризом; сейчас-то я понимаю дилемму, которую несчастный случай и последующая смерть Бобби поставили перед Блэками – и, конечно, в меньшей степени перед Элеонорой и ее отцом, судьей. Если бы они не питали злобы ко мне и моей семье, весь город счел бы это неестественным и принялся судачить не в их пользу. С другой стороны, мне тогда исполнилось всего пять лет, и свидетельницами инцидента были как тетя Оливия, так и сама Элеонора, а также мать Бобби. Разорвать социальные связи решительно и невозвратимо, навеки, казалось поступком злобным, «нехристианским» – демонстрацией неумения прощать. Сам несчастный случай произошел четыре года назад, и к тому дню, когда Элеонора приехала навестить мою тетю, Бобби покоился в могиле по меньшей мере четыре месяца.

Так или иначе, Элеонора и тетя Оливия всегда крепко дружили – возможно, отчасти потому, что их приятная внешность (они были поразительно привлекательными женщинами) так дополняла друг друга; и еще из-за схожего темперамента, поскольку Элеонора, хотя и была на несколько лет моложе моей тети, да к тому же вела хозяйство от имени своего отца, отличалась чистосердечием в лучших традициях любимого писателя судьи Болда – не в последнюю очередь ввиду восхищения Оливией Вир как таковой и особенно ее независимостью.