Покуда я тебя не обрету

Джек помнил, как она уходила вдаль по выстланному коврами коридору отеля «Бристоль». Ей было шестнадцать, выглядела она на все тридцать, так осталось у него в памяти. Со спины она совсем не походила на ребенка, от Джека уходила настоящая женщина. А какой голос – можно дать все сорок пять.

Шел дождь, но Джек целую четверть часа стоял у подъезда дома Ингрид на Тересесгате – не промок, захватил зонтик. Таксист довез его быстрее, чем он ожидал. Ингрид назначила ему на пять вечера, в это время уходил ее последний ученик. Джек посмотрел на часы, потом на дверь подъезда – оттуда как раз вышел мальчик, лет двенадцати; судя по всему, и правда занимается фортепиано – задумчивый, немного сонный, немного нездоровый, держится так, будто сам-то не очень хочет заниматься музыкой.

– Прошу прощения, – обратился Джек к мальчику, – вы учитесь играть на пианино?

Мальчик жутко перепугался, стал оглядываться по сторонам – видимо, выбирал, куда бежать.

– Прошу прощения за любопытство, – продолжил Джек, приняв по возможности доброжелательный тон, – я просто подумал, вы похожи на музыканта. В общем, если вы в самом деле играете, то вот вам мой совет – не бросайте! Я вам передать не могу, как мне жаль, что я в свое время бросил.

– Да пошел ты, урод! – выпалил мальчик и стал отступать от Джека спиной вперед; говорил он, к удивлению, с британским акцентом. – Я тебя узнал, ты Джек Бернс, извращенец! Иди к черту! Не подходи ко мне! – крикнул он и побежал прочь.

Джек проводил его взглядом – тот направился к трамвайной остановке на Стенсгате. Наверное, ему столько же, сколько было Нильсу Рингхофу, когда тот спал с его матерью. Джек нажал на кнопку звонка – рядом табличка «Амундсен», без имени, без инициалов.

На третий этаж пришлось подниматься пешком, но даже такой сноб, как Андреас Брейвик, не устоял бы перед видом, открывающимся из окон. Кухня и две маленькие спальни выходили на Стенспаркен – симпатичный зеленый парк на холме. У южной границы парка стояла церковь, Фагерборгкирке, Ингрид сказала Джеку, что ходит туда каждое воскресенье. По утрам звон колоколов разносится по всему кварталу.

– Органист тамошний, конечно, не чета что твоему отцу, что Андреасу Брейвику, но меня, простого педагога по классу фортепиано, его игра вполне устраивает.

Говоря, она теперь закрывала рот своими длинными пальцами или же немного отворачивалась от собеседника. Руки ее все время пребывали в движении, словно она дирижировала, выглядело это весьма изящно, притом что Ингрид была на голову выше Джека.

Брейвик оказался прав насчет полов – Ингрид не стала менять доски, только удалила старый лак (ей помогал сын). Лучшей комнатой в квартире оказалась кухня, ее переделали в начале девяностых.

– И столы и шкафы – все из ИКЕА, ничего особенного, – сказала Ингрид.

Цвета – белый и синий, у стола длинная деревянная скамья плюс три стула; столовой в квартире не имелось.

Окна гостиной выходили на улицу, посреди одной из стен красовался старинный камин, на потолке – нетронутая лепнина. У другой стены пианино, над ним – фотографии, фотографии, фотографии, в основном Ингрид и ее семья. Хозяйка занимала третью спальню, самую большую, ее окна тоже выходили на улицу.

– На мой взгляд, ночью в парке слишком безлюдно, – объяснила Ингрид Джеку, – кроме того, дети хотели вид на парк. Так что в нашей квартире никогда не приходилось принимать трудных решений.

Любопытное выражение – не менее необычное, чем ее речь.

Коса до пояса осталась в прошлом, теперь Ингрид стригла волосы чуть выше плеч, но зато почти совсем не поседела. Джека она встретила в джинсах и фланелевой рубашке навыпуск, видимо, ранее принадлежавшей сыну. Вылитая мисс Вурц.

– Я специально так оделась, для тебя, это же так по-американски, – сказала Ингрид, ощупывая рубашку. – Я никогда особенно красиво не одеваюсь и косметикой не пользуюсь тоже; в моей квартире это ни к чему.

Джек подумал, это решение тоже далось ей без труда.

– Я считаю, ученики будут чувствовать себя неуютно, если я стану одеваться, как на прием, и краситься.

Джек сказал ей, что, видимо, встретил у подъезда ее ученика и, наверное, напугал его, хотя совсем не собирался этого делать.

– Мальчик из Англии, лет двенадцати – тринадцати? – спросил он.

Ингрид кивнула и улыбнулась. Большинство ее учеников – дети дипломатов, родители хотят, чтобы они занимались «чем-нибудь по культурной части».

– Ну и вообще, чтобы не шатались без дела и не связывались с кем не надо, – сказала она. – А что, тоже причина для занятий музыкой, не хуже других.

Джек попросил ее сыграть ему, но Ингрид отказалась. В квартире не было звукоизоляции, а здание старое, и соседи слышат, как она играет. Поэтому в пять часов крышка фортепиано захлопывается, а первые ученики появляются не раньше десяти утра.

Они сели на кухне, Ингрид налила Джеку чаю. Щеки у нее стали немного впалые, но все равно красавица, лицо, конечно, давно не детское, а широкие бедра и длинные ноги и раньше делали ее похожей на зрелую женщину. Не сказать, чтобы именно хорошенькая, просто красивая, как и полагается матери двух взрослых детей; вся квартира увешена их фотографиями, на стене над пианино – лишь малая толика.

На фотографиях с маленькими детьми симпатичный мужчина, на одних – в моряцкой одежде, на других – в костюме лыжника. Видимо, их отец, бывший муж Ингрид, подумал Джек; выглядит чинно и благородно, как сказала бы Эмма. Да и сама Ингрид тоже выглядит благородно – в истинном смысле слова.

– Не стоило мне говорить, что я счастлива услышать о смерти твоей матери. Нельзя такое говорить сыну, который потерял мать! – воскликнула она. – Прости меня, пожалуйста.

– Не за что, – сказал Джек, – я вполне понимаю.

– Я дважды возненавидела ее, – продолжала Ингрид. – Первый раз за то, что она сделала со мной и с Андреасом – еще бы мне не возненавидеть ее за такое. Но когда у меня самой родились дети, когда им стало столько лет, сколько тебе было в день нашей встречи, – вот тогда я снова возненавидела твою мать, еще сильнее, чем раньше. На этот раз – за то, что она сделала с тобой. Сначала я ненавидела ее как женщина, а потом – как мать. Женщина не смеет родить ребенка и по-прежнему думать только о себе, а вот твоя мамаша смела, и еще как. Алиса ни секунды не думала о тебе – ей плевать было, что у тебя не будет отца. Она всегда думала только о себе и больше ни о ком.

Джек не знал, что сказать, – каждое слово Ингрид звучало как непреложная истина. Он не мог ей возразить, она кругом права, но и согласиться с ней целиком тоже не мог. У него же нет опыта, что он, Джек Бернс, знает о детях, о том, как они меняют тебя? Подумав, он сказал так:

– У тебя есть и третья причина, татуировка. Я помню, она сделала тебе не такую татуировку, какую ты просила.

Ингрид расхохоталась, и это у нее получилось куда естественнее, чем когда она рыдала по телефону. Она порхала по кухне с изяществом балерины – открывала холодильник, ставила еду на стол и так далее. Оказывается, она приготовила ему холодный ужин: лосось слабого посола с горчичным соусом, картофельный салат с огурцами и укропом и черный ржаной хлеб.