Покуда я тебя не обрету

– Ну что ты, это же всего-навсего татуировка, что она такого меняет в жизни? Да ничего, – сказала Ингрид. – Но я очень гордилась собой. Я знала, что Алису вывернет наизнанку от одного звука моих слов, самая мысль о целом, неразбитом сердце для нее как рвотное. Я сказала ей так: «Целое, идеальное, нетронутое сердце, такое, какое будет приятно трогать моим будущим детям», – вот что я потребовала от твоей матери. И добавила: «Ну разве только сделай его чуть меньше, чем обычно, потому что мои груди тоже меньше обычных». Я очень гордилась собой – какая я сильная, сумела бросить ей в лицо все это, в то время как мое сердце было разбито вдребезги. Его разбили Андреас и твоя мамаша, но я не собиралась доставлять ей удовольствие, признавшись в этом.

– Как-как? – переспросил Джек; дело не в трудностях с речью, он точно знал, что не ослышался. – Ты хочешь сказать, что просила у нее целое, а не разбитое сердце?

– Кто в здравом уме захочет иметь разбитое сердце, Джек? Ты что! – воскликнула она. – Я потребовала от твоей матери то сердце, которое было у меня до того, как она трахнула Андреаса!

Ингрид зажгла свечу, тарелки и приборы уже стояли на местах; она не стала включать свет, полутьма и вид на сумеречный Стенспаркен ей больше нравились.

– А эта шлюха вытатуировала мне разбитое сердце! – продолжила Ингрид. – И еще гадкое, уродливее всякого мыслимого уродства. Да ты ведь помнишь, какое оно, Джек, ты же меня бинтовал.

– Я помню все наоборот, – сказал Джек; Ингрид налила себе вина в бокал, не предложив ему, видимо, каким-то образом догадалась, что Джек не пьет (потом она сказала ему, что прочла об этом в интервью), – я помню, что ты попросила у нее разбитое сердце, а она сделала тебе нормальное. И хорошее при этом.

– Хорошее – это точно, – сказала Ингрид, встала рядом с Джеком и сняла рубашку (лифчика под ней не оказалось); Джек вообразил себе мисс Вурц – в такой же рубашке, без лифчика, расстегивает пуговицы перед папой.

Даже в полутьме, при свете свечи татуировка Ингрид Амундсен выглядела рваной раной – сердце было разодрано пополам по диагонали, кроваво-красные края темнее, чем остальное сердце, благодаря чему очень резко заметен край. Джек не видел более уродливой работы, вышедшей из-под рук Алисы, но Ингрид, кажется, ничего против не имела.

– Видишь ли, Джек, – сказала она, застегнув рубашку, – дети ее обожали! Они без ума были, прикасаясь к ней. И потом я поняла, что твоя мать дала мне то самое сердце, которое у меня было в тот миг – а не то, которое было у меня прежде. В самом деле, это было бы жестоко, носить на теле сердце, которого у меня больше нет. Хотя, конечно, Алиса и не думала делать мне приятное.

Она села за стол и наложила ему еды.

– Когда я хожу на тебя в кино, – сказала она, – я думаю о том, как гордится тобой твой папа и какую нестерпимую боль испытывала твоя мать.

– О чем ты?

– Каждый раз, когда она видела тебя в кино, она испытывала невыносимую боль – от того, что в итоге ей пришлось поделиться тобой с другими. А ведь она совершенно не собиралась это делать!

Еда была очень вкусная, к тому же Джек сильно проголодался; странно только, что музыки не было, но для музыкантов не существует «фоновой» музыки.

– Твой отец был очень религиозный человек, Джек, – сказала Ингрид, когда они вдвоем мыли посуду. – Это естественно – невозможно играть музыку в церкви и не быть религиозным; это только я могла так. Впрочем, я стала куда более верующей, когда бросила орган и стала играть на фортепиано – то есть когда стала играть вне церкви.

– Это как? Что значит «очень религиозный человек»?

– Когда Андреас и твоя мать надругались надо мной, Уильям мне кое-что сказал. Он дал мне совет: «Найди друга, посвяти ему всю себя, заведи ребенка, а лучше нескольких, и славь Господа». Ну конечно, со мной это не сработало, полностью, по крайней мере, но это не важно! Важно другое – Уильям сказал мне это, потому что в это верил. Да, у меня есть дети, и я славлю Господа. Неплохой результат, я считаю.

– Значит, ты тоже религиозный человек?

– Да, но не такой, как твой папа.

– Я все равно не понял, объясняй дальше.

– Ну хорошо, возьмем твою мамашу, – терпеливо, словно маленькому упрямцу, который не хочет ее понять, принялась втолковывать Ингрид. – Твой папа ее простил, я нет.

– Он простил ее?

– Он попробовал однажды ответить ей ударом на удар, но неожиданно пострадал сам. Думаю, больше он никогда не пытался ударить ее, – сказала Ингрид.

И куда только подевались дефекты ее речи, а может, Джек просто привык к ее манере и перестал их замечать?

Она сходила в гостиную и вернулась с фотографией.

– Красивая девушка, не находишь?

Джек узнал девушку тут же – именно с ней Уильям был в ресторане отеля «Бристоль».

– Я спросил тогда, нет ли у нее татуировок.

– Вот это и была та самая неожиданность. Твой папа не думал, что ты к ним подойдешь и заговоришь; ему стало очень больно.

– Кто эта девушка?

– Моя сестра, актриса, – сказала Ингрид, – не кинозвезда, но в Норвегии знаменита, играет в театре. Я убедила твоего папу взять ее с собой. Я думала, это будет отличный урок твоей мамаше – она все время говорила ему, когда он сможет тебя увидеть, что он должен для этого делать, словом, командовала им, как хотела. Она даже указывала ему, кого с собой приводить!

– Я знаю.

– Ну вот я и подговорила его взять с собой мою сестру и разыграть спектакль, словно она по уши влюблена в Уильяма. Я им сказала: «Пусть эта шлюха думает, что вы влюблены! Пусть она думает, что вся ложь, которой она до отвала кормит Джека, стала правдой!» Но тут ты взял и подошел к ним, они не знали, что делать. Разумеется, у твоей мамы началась истерика, и она тебя увела. Она всегда тебя уводила.

– Так и есть, – сказал Джек.

– Твой папа сказал мне: «Возможно, прощение лучший метод, Ингрид». Но я возразила ему, что против Алисы методов нет, ее ничем не проймешь. Ведь ты так и не пронял ее, Джек?

– Нет, против нее нет приема.

– Твой папа сказал мне: «Ингрид, Господь желает, чтобы мы прощали друг друга». В этой фразе заключено все, что я знаю про его религиозность, Джек.

За окном стемнело, в Стенспаркене стало безлюдно, единственным светом в квартире оставалась свеча на столе.

– Джек, гляди, как темно, – шепнула ему на ухо Ингрид, – для меня ты все тот же маленький мальчик. Я не могу отпустить тебя одного домой в такой час.

У нее был такой тон, словно это – еще одно нетрудное решение, каких масса в ее квартире. Тут все решения принимались без труда.

Целоваться с Ингрид Амундсен было легко, почти как с любой другой женщиной; правда, она, когда глотала, издавала какой-то странный звук, но Джеку он не показался неприятным. Джек гладил татуировку на груди у Ингрид, «неправильную» работу своей матери, там, где ее с такой радостью трогали дети.

Грудей у Ингрид считай что не было, а синие вены на руках ярко просвечивали сквозь почти золотистую кожу – точно так, как он помнил. Еще одна вена начиналась у горла и спускалась между ее крошечных грудей; она пульсировала, словно там у нее под кожей жил какой-то зверек. Наверное, он-то и мешал ей говорить по-человечески. Вены Джек запомнил без ошибок.