Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2

Кто осмелится возразить, что труд учителя исключительно ответственен и благороден? Нет таких. А раз нет, то и относитесь к нему с исключительным доверием, помните, что это не доярка, не тракторист, даже не агроном, а Учитель, чья профессия выделяется среди всех прочих уже тем, что из всех она самая человеческая, её не грешно писать с большой буквы. Долг каждого научиться уважать эту профессию, и не на словах, нет!

Об учителях достаточно сказано пышных слов. Уважайте профессию вместе с человеком, который её носит. Сейчас на совещание в райком председатель колхоза и агроном ездят на машине, а учитель бежит по грязи пешком. Сейчас прохудившуюся крышу быстрей отремонтируют трактористу или лучшей доярке, чем учителю. Сейчас для хозяев села, того же правления колхоза, доярка свой человек, нужный, а учитель приблудная овца. Этого-то и не должно быть.

Село способно избавить учителя от досадных житейских мелочей. И этим оно не просто улучшит его материальное благосостояние, не просто сэкономит ему силы и время, и окажет ещё духовную поддержку. Учитель увидит, что о нём заботятся, значит уважают, значит признают нужным – не приблудная овца, не пасынок!

Я зову уважение к профессии Учителя, но в то же время осознаю, что уважать можно лишь тогда, когда эту достойную профессию носят достойные люди. А так ли уж мы стараемся, чтоб в сельские учителя шли достойные?

Черновик:

…И пусть не смущает сельских руководителей то, что в ответ на полученное внимание учитель не может ответить достижениями, которые были бы столь же зримо наглядны, как достижения тракториста или доярки. Духовные ценности не поддаются бухгалтерскому учёту, однако они не становятся от этого менее ценными…

Из варианта этой же статьи:

На каком жалком положении находятся наши педучилища, выпускающие преподавателей для села? Куда легче всего поступить учиться, где всего ниже требования для приёма, где чаще всего сталкиваешься с неквалифицированным обучением? Да в педучилищах. Там и скудные стипендии, там и неустроенные общежития, там и случайный преподавательский состав. Удивительно ли, что в педучилища идут лишь те, перед кем закрылись двери других техникумов или институтов, идут не по призванию, а потому что «некуда деться». Мало надежды, что из таких училищ выйдут лишь те, кто достоин уважения.

Но хватит! Это уже тема для другой статьи. Я затронул здесь только лишь общие проблемы. А проблемы эти многосторонни, требуют многих решений. Но они, убеждён, должны сойтись в одном – уважайте учителя за то, что он учитель!

Начало 1960-х годов

Рисунок В. Ф. Тендрякова. 1968 г.

За бегущим днём

Часть первая

1

Моё будущее началось до моего рождения. Баррикады на Пресне и неуклюжий самолёт братьев Райт, красный флаг на «Потёмкине» и открытие Эйнштейна, Ленин, произносящий речь с броневика, орудия «Авроры», уставившиеся в Зимний дворец, декреты на обёрточной бумаге: «Мир народам! Земля крестьянам!», чертежи межпланетной ракеты калужского затворника Циолковского – где-то во всём этом появилась не только та жизнь, которой я жил и живу, но и то, что ждёт меня впереди, то незнакомое, таинственное, манящее – моё будущее.

У каждого человека есть оно своё собственное, личное, неприкосновенное для других.

Будущее – это воздух жизни, движение жизни, это сама жизнь. В старости его ещё можно заменить прошлым и покорно существовать. Но существование – не жизнь. Существование только тогда становится жизнью, когда есть мечты и твёрдые расчёты, как дальше жить, что дальше делать. Люди, потерявшие будущее, часто кончают жизнь самоубийством.

Моё будущее началось до моего рождения.

В феврале семнадцатого года мой отец поднимал восстание в крепости Свеаборг, был красногвардейцем в Петрограде, в гражданскую войну воевал комиссаром роты.

Мой дядя Андрей Бирюков, старший из отцовских братьев, всего за две недели до моего рождения был схвачен кулацкими сыновьями по дороге в свою деревню и зарублен топорами. В память о нём меня назвали Андреем.

Я был первым некрещёным ребёнком в округе. За пятьдесят вёрст приходили старухи поглядеть на меня: как выглядит нехристь, с младенческих лет отступник перед богом.

Я воспитывался не на бабушкиных сказках с Иваном-царевичем, сиротой Алёнушкой и шутом Балакиревым, а на рассказах отца о том, как сбросили с чердака офицера-пулемётчика, стрелявшего в солдат, собравшихся на митинг, о том, как ходили агитаторами к колчаковцам и как эти разагитированные колчаковцы арестовали полковника Хрящина.

В раннем детстве помню над своей кроватью плакат, изображавший III Интернационал: русский, китаец и негр, шагающие под красным знаменем. Уже тогда для меня этот плакат стал окном в будущее, вызывал смутные, дерзкие, героические мечты.

Но не только рассказы отца, не только книги, плакаты, кинокартины – часто сама жизнь напоминала о том необыкновенном будущем, какое ждёт меня впереди. Помню одну историю…

Мне тогда было лет пять. Как-то со старшими ребятишками я сидел у костра на берегу нашей речки, плакал от едкого дыма и терпеливо ждал, когда выделят мне долю картошки, которая пеклась в тлеющих головнях.

Из елового мелколесьица, что покрывает большое болото, прозванное Егоркиной пустошью, вышел человек в лохматой зимней шапке, в ватном зипуне, хотя стояла самая жаркая пора лета. Он, оглядываясь, несмело приблизился к костру – запавшие глаза, в жёсткой, волчьей седине подбородок, чёрные, обмётанные губы улыбаются льстивой улыбкой, так не подходящей ко всему облику ни дать ни взять вылезшего из леса болотного лешего.

– Огоньком балуетесь, родненькие? Ничего, ничего, не осуждаю… Иду, слышь, на меня от картошечки духом пахнуло. Дай, думаю, передохну возле ребяток…

Он присел возле костра, стал вытаскивать чёрными от грязи руками недопечённую картошку, перекидывал её, разламывал, жадно ел, морщась от ожогов и дыма, не переставая сыпать скороговоркой:

– Вот, ребятки, какие времена-то настали. Светопреставление… Отощал начисто, маковой росинки во рту не было… Ужо трубы Гавриила-архангела затрубят, всех антихристов громы небесные побьют. Побьют! А тех, кого не добьют, мы, прости господи, в колья возьмём. Уж возьмём во славу Христа. Уж затрещат черепа на комиссарских плечиках. Кровью улицы обмоем, ни жён ихних, ни детей не помилуем… Свят, свят господь на небесах! Он всё видит, он кару нам послал за грехи наши, он и спасёт нас. На одного тебя уповаем… Спасибо, господи, накормил мя. Вам, ребятки, спасибо.

Незнакомец чёрной рукой осенил себя крестом, вздохнул, быстро и цепко оглядел всех запавшими глазами. На секунду эти лихорадочно блестевшие из тёмных впадин глаза остановились на мне, и я сжался от страха.

Под наше испуганное молчание он ушёл.

А через несколько дней отец приехал домой из командировки с тёмным, осунувшимся лицом, с вырванным из плеча рукавом пиджака.

– Убийство случилось в Окуневе. Видать, в меня целил, сучий сын, да промахнулся. Костя Григорьев со мной шёл, упал и не крикнул… Жаль парня, тихоня был. Его-то жизнь гаду не нужна. Еле взяли, в бане спрятался, зубами грыз руки, пока связывали. Старый знакомый – Данилка Тягов, средний из Тяговых, тех, что раскулачили.