Покушение

Не глядя на Константина, она решительно подошла к письменному столу, взяла лист бумаги и набросала на нем несколько слов. Затем положила записку перед лейтенантом и сказала:

— Весьма вероятно, вы сможете найти брата по указанному адресу. Я не должна была ни в коем случае давать вам этот адрес без специального разрешения капитана. Ни вам, ни кому-либо другому. Я нарушила дисциплину лишь потому, что вы очутились в трудном положении.

— Неужели я доставил вам столько хлопот? — спросил Константин. — Поверьте, я не хотел этого, ни в коем случае не хотел!

— Пожалуйста, не думайте об этом. А сейчас прочитайте, запомните этот адрес и давайте записку обратно, я ее уничтожу.

— Иногда, — почти беспомощно признался Константин, — я спрашиваю себя: «Что, собственно, происходит в учреждении, где служит мой брат?» Но, поразмыслив, отвечаю: «Он — мой брат, и этого достаточно».

— Поезжайте на подземке до Инсбрукерплац. Оттуда пешком около десяти минут. Никого не спрашивайте по дороге, как пройти к дому, указанному в адресе. А лучше всего сориентируйтесь предварительно по плану города.

Константин склонился к нежной ручке графини. Такой жест редко можно было увидеть даже на Бендлерштрассе. Элизабет ощутила, как ее щеки коснулась густая копна шелковистых светлых волос, но прикосновения губ к руке не почувствовала.

— Идите, — торопила графиня лейтенанта, — и не забудьте об осторожности. Ради человека, адрес которого я вам дала, и, конечно, ради вашего брата.

О себе в этот момент она не думала.

— Что говорит против нашей акции, Бертольд? Скажи мне откровенно, что?

Ставя перед братом столь серьезные вопросы, Клаус знал, что Бертольд бескомпромиссен и никогда не прибегнет ко лжи, даже к той, которую принято называть ложью во спасение.

— Против вашей акции говорит многое, — начал рассудительно Бертольд. — Ну хотя бы нынешние настроения большей части народа, кодекс чести офицерского корпуса и просто здравый смысл. То, что ты решил совершить, находится вне рамок нормальных понятий.

Братья Штауффенберг — Клаус, полковник сухопутных войск, и Бертольд, майор юстиции, служивший в трибунале военно-морских сил, — остались наедине и решили воспользоваться столь редким случаем, чтобы поговорить начистоту. Разговор происходил в маленькой квартирке на Ванзее [8] , принадлежавшей их родственнику, который отправился прогуляться, чтобы дать братьям возможность побеседовать без свидетелей.

8

Район Берлина, название которому дало расположенное там озеро Ванзее. — Прим. пер.

— У тебя гноится глаз, Клаус? — спросил Бертольд после долгого молчания. — Он болит?

— Нет, — ответил полковник и промокнул пустую глазницу ватным тампоном.

Бертольд наклонился и внимательно посмотрел в лицо Клауса:

— Если глаз гноится, а это у тебя нередко бывает, значит, он еще жив.

— Не хочешь ли ты тем самым сказать, что и здоровый глаз под угрозой? Ты боишься, что я совершенно ослепну? Нет, в ближайшее время мне это не угрожает!

Тяжкие увечья полковник фон Штауффенберг, этот «любимец богов», как называли его друзья за великолепную фигуру и лучистый взгляд серых глаз, получил 7 апреля 1943 года в Африке — его обстрелял самолет противника, пронесшийся на бреющем полете. Лицо, руки, колено прошило несколько пуль. На долгие дни он погрузился в кромешную тьму, метался в жару и в жестокой лихорадке.

Однако едва к Штауффенбергу вернулось сознание, как он продиктовал письмо генералу Ольбрихту, в котором говорилось, что через три месяца он снова будет в распоряжении заговорщиков. И действительно, полковник поправился и вернулся в Берлин, но теперь он был одноглаз и однорук, а на уцелевшей левой руке сохранилось лишь три пальца.

— Наш друг Бракведе, кажется, не особенно доволен, что ты взял на себя это рискованное предприятие. Он считает, что это должен сделать кто-нибудь другой, но не ты. Ведь ты, Клаус, нужен будущей Германии.

— Неужели он рассуждает так патетически? — изумился полковник. — Кто-кто, а Бракведе должен понимать, что в силу сложившихся обстоятельств я — единственный, кто может сейчас совершить возмездие, а если так, то ему остается лишь оказывать мне помощь в осуществлении намеченных мер.

Бертольд взглянул на часы и включил радиоприемник. Радиостанция «Дойчланд» передавала музыку Гайдна — концерт Du-dur для виолончели. Именно ради того, чтобы послушать этот концерт, братья и уединились в квартирке на Ванзее. Они погрузились в волшебные звуки. Всплыли туманные обрывки воспоминаний: юность братьев была наполнена музыкой и поэзией. Тогда Клаус играл на виолончели и хотел стать архитектором. Вместе они читали Стефана Георге [9] , бродили по лесам. И вот что получилось из них…

9

Георге Стефан (1868–1933) — немецкий поэт, один из представителей немецкого символизма. Мистические настроения, культ самодовлеющей героики дали основание буржуазной реакции использовать стихи Георге для своих лозунгов. Однако сам Георге отверг фашизм, эмигрировал и даже запретил хоронить себя в Германии. — Прим. пер.

— Забудем об этом, — сказал твердо Клаус, когда отзвучало аллегро. — Гайдн и Гитлер! Немыслимо, что оба жили в Германии. — Штауффенберг выпрямился и придвинул к себе бокал тремя пальцами левой руки. — В будущий вторник, одиннадцатого июля, я буду в Берхтесгадене [10] со взрывчаткой в портфеле.

Почти все люди, которые попадались навстречу лейтенанту Константину фон Бракведе, казались ему какими-то серыми — как земля, как пыль, как высохшее поле. На лица этих людей наложили неизгладимый отпечаток голод, постоянная спешка и изнурительный труд, страх и равнодушие. Люди эти почему-то прятали глаза в узких щелях век, а их голоса звучали хотя и негромко, но грубо, хрипло и раздраженно, в них чувствовалось отчаяние и даже злоба. Люди хорошо выглядевшие, сытые и прилично одетые попадались среди этих жалких, кое-как прикрытых худой одежонкой субъектов так же редко, как яркие мухоморы в лесу. Не было почти ни одного человека, на котором пять тяжких военных лет не оставили бы своей глубокой отметины.

10

Резиденция Гитлера в Баварии. — Прим. пер.

В подземке люди уступали место стройному офицеру с поблескивавшим Рыцарским крестом. Одни делали это неохотно, другие просто из уважения, а иные с неподдельным восхищением. Например, маленькая девочка, которая с обожанием уставилась на него, или старик, который прошипел какие-то слова признательности сквозь дырявые челюсти.

Какой-то женщине лейтенант помог пристроить поудобнее заляпанный грязью чемодан. По всей видимости, она ехала из той части города, которая недавно подверглась бомбежке. Вначале женщина ни на что не реагировала, и лишь спустя некоторое время она пробормотала несколько слов, что-то вроде: «Хоть какая-то от вас польза…» Лейтенант не расслышал, но на всякий случай поприветствовал женщину, приложив руку к фуражке.

Через полчаса Константин уже стоял перед мужчиной, который понравился ему с первого взгляда: крупная, неправильной формы, голова высилась над крепко сколоченным телом. Этот череп, словно вытесанный из камня, пробудил в воображении Константина образы древнеримских философов, бранденбургских крестьян или прусских чиновников. Но человек не был ни философом, ни крестьянином, ни чиновником. Он был Юлиусом Лебером.

— Скажите, пожалуйста, мой брат у вас? — спросил Константин.

Лебер пригласил лейтенанта в просто обставленную комнату, где, казалось, пол был истоптан множеством беспокойных ног, — в ней, видимо, побывало немало людей. И все же в этом помещении возникало чувство, что здесь ты в безопасности.

— Вы Бракведе, не так ли? — спросил коренастый, среднего роста, мужчина, после того как окинул Константина испытующим взглядом. — Я вас сразу узнал.

— В самом деле? А я думал, что мы, мой брат Фриц и я, совершенно не похожи друг на друга. Во всяком случае, внешне.

— Вы ошибаетесь, — сказал Лебер. Он опустился на стоявшую между двумя окнами тахту, обитую плотной тканью, и жестом пригласил лейтенанта занять место рядом с собой. — У вас такие же глаза, как у него. Вас послал ко мне капитан?