Поле Куликово

Снеги белые пали,

Все поля покрывали,

Только девичье горе

И они не покрыли...

Песня - печальна, а лицо, которое видит Фома в дальней дали, румяное от морозного ветра, осиянное свадебным венком и снежной пылью из-под копыт, светится счастьем. И кажется, вовек не избыть того счастья никаким силам.

...Только годик гуляли,

Только годик любили.

Те златые денёчки

Злые люди сгубили...

Люди... Фома знал людей, всю жизнь имел дело с людьми, всяких перевидывал... Вот они подходят один за другим к новопоставленному попу, мужики с опущенными лохматыми головами, с одной просьбой на устах: "Благослови, отец Герасим". Он знает, он видит по их лицам, который работал вчера до полуночи в счёт предстоящего праздника, который молился, который воевал с женой, а который дорвался до лагунка браги, припасённой к Троицыну дню, и хлестал, пока не свалился у того лагунка, в погребе или в клети. Со свинцовой башкой еле поднялся к заутрене, едва отстояв и получив благословение, пойдёт дохлёбывать, коли что осталось.

Но так радостен ранний луч солнца, падающий через стрельчатое окно на вымытый деревянный пол церкви, так сладок аромат ладана, так светло поют ангелы в душе двадцатишестилетнего отца Герасима, что каждого он благословлял с лёгким сердцем, не чувствуя укоризны даже к забубённым головушкам. Для них праздник - ведь только день единый, а дням трудов счёту нет. Подходят женщины в новых волосинках и убрусах, в чистых сарафанах из простой крашенины, притихшие молодки из самых разбитных, простоволосые девушки с опущенными глазами, стеснительные отроки и отроковицы, малыши, ждущие чуда от человека в праздничной ризе. "Благослови, отец Герасим..." Благословляя, он переполнялся Умилением и Любовью, он желал им мира в душе и в доме, довольства и счастья, прибавления в семьях, приплода в скотах, полного стола, а больше прочего - Любви друг к другу... Он был их представителем перед Всевышним, от Его имени он наставлял и судил этих людей - есть ли иная равная власть на Земле! Они открывали ему души и помыслы, он знал о них такое, чего не ведали ни князь, ни боярин, ни тиуны их с приставами и судьями, - знай они то, что было известно священнику приходской церкви, иных бы со света сжили. Но Божий судья – милостив, Бог велит и злодея не лишать надежды, если тот несёт к Нему на суд открытую душу, полную раскаяния. Поэтому и несли. Он наказывал грешников духовной властью, не все епитимьи отца Герасима бывали лёгкими, но ведь и строгая епитимья легче судейских розог, однако же действенней, ибо человек казнит себя сам, выгребая из сердца злое, закаляется в воздержании и самодисциплине.

"Благослови, отец Герасим"...

Последней подходит она, держа за руки двух близнецов. За дымкой времени лица малюток чудятся ему прекрасными, словно у ангелочков, что видел он потом в росписях новгородского собора. И её лик подобен святым - не тем, что смотрят со стен суздальских, рязанских или коломенских церквей аскетично сухими византийскими лицами, а тем святым, что рисует в новгородских же церквях богомаз из греков Феофан. В них и строгость иконы, и мягкость лица, и под робостью - затаённые страсти, - не списывал ли богомаз своих ангелов с людей, приходящих на исповедь?.. Такой видится ему Овдотья, мать его малюток, его попадья, его хозяюшка. Она и в опустевшей церкви, при детях, смущалась перед ним, наряженным в ризу, алела, опуская глаза. Господи, как она хорошела тогда!

"Благослови, отец Герасим"...

Благословляя, он касался губами её щеки, потом косился на лики святых, оправдываясь, повторял про себя: "В своей жене нет греха..." Из церкви шли вчетвером, и принаряженные люди кланялись им, потом перешёптывались о поповой семье, - наверное, говорили такое же хорошее и доброжелательное, что он нёс в себе, чего желал своим прихожанам. Он не прятал семейного счастья за стенами поповского дома; их с Овдотьей любовь, уважение друг к другу и кротость должны были становиться примером. "Крепите веру, крепите семью!" - требовали постановления духовных соборов. "Крепите семью!– повторяли поучения митрополита и епископов.
– Ибо в ней – основа и вотчины боярской, и княжества великого, и всей Руси. Верой народ – един, семьёй государство – крепко. В семье, где сильна – власть отца, где мать – почитаема и любима, крепка – и христианская вера, ибо нет бесовских сомнений и разладов, нет места злым умыслам против законов церкви и государя. Крепкая семья трудолюбием угодна господину, а послушанием - Богу. Уважайте отцов, любите своих жён, держите чад и домочадцев в строгости и бережении - да будут вам великой опорой, а государю - верные слуги, а церкви - послушные дети ". Помнил о том отец Герасим; хотя молод бывал строг и к мужьям, и к жёнам, и к их детям, когда затевали свары да разделы имущества, нарушали семейную иерархию, не в дом тащили, а из дома. Зато всякое семейное событие - и свадьбу, и рождение ребёнка, и крестины, и даже приобретение кормящего скота - коровы или лошади - умел превратить в праздник, нередко всей деревни. Пусть на миру жизнь человека проходит, пусть мир стоит горой за его семью, пусть и он перед миром свою совесть не прячет. Когда же приходил какой-нибудь Пахом семнадцати - двадцати лет от роду, коего он недавно венчал в своей церквушке, и, краснея, пряча глаза, бормотал: "Батюшка, помилуй! Согрешили мы с Ульяной в великий пост. Говорит она мне: сам приставал, так иди первый покайся - нельзя же без покаяния..." - отец Герасим сводил русые брови, таил веселье в глазах, отвечал баском: "Ступай спокойно, сыне: в своей жене нет греха!.." Но коли узнавал, что женят парня против воли или девицу выдают замуж силой, звал родителя и вопрошал: "Что же творишь ты, безбожный язычник? Зачем будущую семью губишь насилием? Нет тебе причастия, пока не одумаешься!" Перед такой угрозой отступали самые упрямые.

Счастлив был бы отец Герасим не только в семье, но и в своём приходе, когда бы ни одно сомнение. Стал он замечать: чем крепче стоит человек в мирской жизни, чем больше власти у него, тем черствее сердце, сдержаннее чувства к Вседержителю, хотя рука бывает и щедра на церковные подаяния. Но ведь иной даёт - словно бы право на грехи покупает. Приглядишься, иные господа вроде и не для Бога живут, вроде Бог для них - с верой, с церковью и с попами. Бояре и тиуны часто обращались к Герасиму: о настроении народа сведать, прихожан наставить, когда от князя сваливалась нечаянная повинность - лес рубить, дорогу проложить, подать собрать. Нежданные подати особенно досаждали, и всё из-за Орды. То мурза учинит набег и разорит волость, - надо помочь обездоленным. То новый хан в Орде на престол сядет - менялись они, бывало, в год по два раза, - и каждый требует богатых подношений, даней и выплат за ярлыки, которые заново вручает князьям. Дорого обходилась Руси тронная чехарда в Сарае. Мужик ведь каждую полушку от себя с кровью отрывал, нищал мужик от поборов, а они сыпались, как из рога изобилия.

Нужна была церковь боярам и их тиунам, ох как нужна, чтобы держать народ в послушании. Но заикался Герасим о малом послаблении для иного смерда, рвущего последние жилы, господа хмурились: "То - мирское дело, святой отец, ты о душе заботься". Если и обещали какую поблажку, редко исполнялось обещание. Пока, мол, жив человек - извернётся. И грешили бояре и их старосты без того страха, коим жил мужик. Одни домочадцев тиранили, с холопов по три шкуры сдирали за малую провинность, другие пьянствовали и прелюбодействовали, а каялись редко. И закрадывалась в голову Герасима крамольная мысль: Всевышнему нужна крепость веры и семьи или мирской власти? Но если мирская власть подчинена ханам Орды, так что же выходит?.. Истово молился Герасим, открывал Спасу самые потаённые сомнения, собирался пойти к муромскому епископу за покаянием и советом, но в тот праздник не дошёл и до своего дома.

...Почему звонит церковный колокол в безвременье, что за сумятица на поляне, где празднует съехавшийся народ, куда с грохотом понеслись телеги, что за люди в лохматых шапках, похожие на больших серых мышей, гонятся за ними на приземистых длинногривых лошадях?.. Много страшного слышал об ордынцах отец Герасим, видел обозы с данью, отправляемой в Орду, - той данью, что с кровью рвали от мужика, - встречал в Муроме заносчивых ордынских купцов, высокомерных послов в окружении зловещей стражи, перед которыми падали ниц прохожие, слышал, как вызывали в Орду провинившихся князей, рубили им головы, вырезали сердце и скармливали собакам, но набег видел впервые. Чёрными змеями развивались в воздухе арканы, и женщины в нарядных сарафанах волоклись в пыли; падали, хватаясь за головы, мужики под ударами палиц; девушка оступилась на бегу, петля аркана схватила её за ноги, и больше, чем убийства, потрясло Герасима, как тащил её степняк с обнажённым стыдом. Плач и стенания неслись к Небу, дым занимался над избами; тогда-то показалось Герасиму - не люди напали на село, но бесы вырвались из преисподней, и не меч, не копьё и булава остановят их, а лишь крест. Оторвав от своей одежды руки жены и малюток, воздев над головой медный крест, снятый с груди, он пошёл навстречу врагам Христа, проклиная их именем Отца и Сына и Святого Духа. Поповское одеяние спасло его: ордынцы не смели поднять руку на русского священника - его стоптали конём.

Очнулся в крови, с разбитой головой и с такой болью в боку, что едва дышалось. Шатаясь, побрёл мимо пожарищ, мимо своих убитых прихожан, кому давал нынче благословение, добрёл до растворённой разграбленной церкви, постоял, направился к своему дому. Ещё потрескивали обугленные брёвна на подворье, жаром несло от пепелища, и ни звука человеческой речи вокруг. Ему показалось - он видит страшный сон; вот-вот он схлынет, и Овдотья улыбнётся свежим утренним ликом: "Как спалось тебе, Фомушка, не меня ли во сне видел?" - дома она звала его мирским именем...

И вдруг увидел под ногами, на свернувшейся от жара траве, деревянного петушка, которого вырезал своим малюткам. Он поднял его, долго разглядывал и заплакал. Стал выкликать жену и детей и соседей, но в ответ только кукушка считала чьи-то годы. Солнце по-прежнему согревало мир своими лучами, и это казалось кощунством. Зачем солнце, если нет людей, основы сущего? Людей нет, а без них кому нужны Божий мир и вера, и он, поп Герасим, со своей пустой церковью, да и Господь?

– Есть ещё люди, святой отец...

Герасим обернулся, увидел старика и отрока, вышедших из лесу на его зов.

– Люди-то ещё есть на Руси, да где тот богатырь, что поднимет силу народную?
– подслеповатые глаза старика будто вопрошали Герасима: может, попу известна эта тайна?
– Где-то сиднем сидит он, повязанный колдовской силой. И поднимет его, говорят, лишь слово, в коем всё горе народное отзовётся. Коли сыщу, спою ему про всё, что повидал на родимой земле за тридцать лет странствий. Может, то слово ненароком и выпадет.

Старый лирник со своим юным спутником удалился, и тогда припал Герасим к обгорелой траве, прижал к лицу свистульку, и охватило его забытьё. Пробудился от ночного холода и рыка зверей. Поднял голову и оторопел: на востоке взошло огромное светлое облако среди чёрного неба, от него упал на землю огненный столб, из того столба вышли два светлых юноши, оба ликами - его младенцы, а в руках - сияющие мечи. И один рёк, глядя в лицо Герасима: "К мести зовём, отец!" И другой - как эхо: "К мести!"

Вскочил Герасим с земли, но видение исчезло; во тьме плакали совы, выла собака на пепелище, да рычали и кашляли отбежавшие к лесу волки.