Поле Куликово

– Небось, молился, Федя?
– спросил старший разбойник.
– У Господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.

– Сказано тебе: пришёл грабить - грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, - не ответчик.

– Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а всё лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, перед Господом явиться со своей чёрной душой?

– Мои грехи - я и отвечу. Мне тут исповедоваться перед тобой, што ль?

– Можно и передо мной, - разбойник сощурил глаза.
– Покаяние принять - сподоблен. Не меня ль ныне Господь Своей карающей десницей избрал?

Бастрык ощерился:

– Хорош - спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!

– О моём душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придётся.

– Судья, - проворчал Бастрык.
– И не гостья она мне - жана.

– Жена-а? Чего же она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?

Дарья молчала, понимая, что одно её слово может погубить человека - страшного, ненавистного ей, а всё же человека.

– Не пужайся, красавица, - понял её состояние разбойник.
– Твоя речь не погубит его и не спасёт. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.

– Слухай!
– оборвал Бастрык.
– Или кончай, или бери, за чем пришёл, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землёй сыщут.

– Пугала баба лешего в лесу, да в болоте утопла. Ты слышал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?

Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отёр лицо подолом рубахи.

– Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, - значит, думаю, сам боится... Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите... Ключ - под подушкой.

– От хороший разговор пошёл, - произнёс Фома.
– А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врёт ли Федька Бастрык... Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?

Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.

– Наши на местах, должно, крысы скребутся...

Ослоп достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома усмехнулся:

– Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?

– "Не густо"!
– Бастрык засопел.
– Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, всё не густо будет. А я бы деньги в дело.
– Он дёрнул себя за бороду.
– Лучше бы князю отправил, чем прахом...

– Да, брат Федя, озверела твоя душа, - сказал Фома.
– Для бедного люда - так прахом? Какой же ты - ненасытный паучина!

– Я-то - ненасытный! Я-то - паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками сей кошель наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак - ты, Фома, хоть и ловок.

– Эй, дядя!
– остерёг Ослоп, но Бастрык отмахнулся.

– Говорю - дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерёт, да и ждёт, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами свой живот обернул, стерляжьей ухой да новгородскими калачами его тешил, посиживая в лавке, с богатыми гостями раскланиваясь. Купец - я, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошёл, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, сёдла работаю, сошники кую, да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать...

– То - не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.

– Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ - его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, - он постучал себя по лбу, - ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! И власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо - и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьём? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, Господи прости! А ныне...

– Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.

– Не мрут!
– почти крикнул Бастрык.
– Хотя с лебедой иные едят, да всё ж на муке замешан. Вот раньше мёрли.

– Пошто же шкуродёром тебя прозвали?

– А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах - гора страшная. Тут не сорвёшь пупа - не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьёз робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть - он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвётся, подохнет - эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи - саней не тянет? Кто же поперёк мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает - тех в рог бараний согну. Без этого всё прахом пойдёт... Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперёк дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в кладовую - пущай принесёт. Дарья, проводи.

– Я сама...

Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжёг взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи и забормотал:

– Ведьма, ей-Бо, атаман, никого ж не было.

– Ступай, - бросил Фома и поклонился ключнице.

Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони - защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.

– Не уж то сами куете?

– А ты думал!
– Бастрык задрал бороду.
– Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.

Фома посматрвал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того распалённого зверя, который душил её в темноте своими объятьями, ни на хлебосольного хозяина - новый, незнакомый ей человек.

– Ох, Федька, - Фома глянул ему в лицо, - не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того...

Бастрык усмехнулся:

– С Дмитрием наш Олег, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. А коли Дмитрий Иванович на Орду пойдёт, ему эти мечи послужат.