Поле Куликово

– Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы - не глупые выжлецы.

У Бастрыка задрожала борода и он сказал:

– Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить её - тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, - поди, под каждым углом твои душегубы?

– Не боюсь я тебя, Федька. Ну-ка, ребята и девки, вон за порог.

Едва остались вдвоём, Бастрык прошёл в угол, сдвинул кровать, отковырнул половицу, достал из-под неё шкатулку, протянул Фоме.

– Открой, там гумага сверху. Читать, поди, не разучился, ты ж, говорят, из попов.

Фома открыл шкатулку, вынул сложенный лист бумаги. Под ним оказалась горка золота и дорогих камней. Червонным жаром отливали восточные монеты, округло сияли рыжие серьги и перстни, окатно светились молочные и прозрачно-голубоватые жемчужины, горело несколько лалов, зеленью сверкал изумруд.

– Однако угадал я, Федя: не всё ты своё добро нам выложил. Может, ещё осталось?

– Не осталось. Да ведь и это - не моё, - сказал Бастрык.
– Ты читай, Фома, гумагу-то, читай...

Фома развернул бумагу, посмотрел на свет. Прежде он читал пергаментные книги, даже папирусные видел, а бумагу впервые держал в руках, хоть и слышал о ней. Читал медленно, по два-три раза пробегая корявые, полуграмотные строчки, - видно, Федьке Бастрыку письменная наука давалась труднее купеческой и тиунской. Да и писал он тем же языком, каким говорил, обыденные слова странно, даже смешно смотрелись на бумаге. Однако Фома был серьёзен.

"Князю Великому Владимирскому и Московскому, государю всея Руси Дмитрию Ивановичу бьёт челом верный раб его Федька. А пишу я тебе, государь наш светлый, што враг твой и наш заклятый, царь ордынской Мамайка стоит со всеми курени и таборы у речки Воронежа, близ тово места, кое тебе допрежь указано было, только и перегнал кочевья. А пришло к ему, царю поганому, с той поры две орды малые, да тумень большой с гор аланских, и всего, значитца, ныне у Мамайки войска будет сто тыщ и двадцать. Те же, кои вещают тебе, государь, будто войска у него тьма тем, те людишки брешут, и ты, государь, не верь им, а вели пытать их, шпионов татарских, штоб правду те сказывали. Велел я двух странных людей, от Поля Дикого пришедших, кои народ смущали, в бичи взять да жечь калёным железом, и сказывали они - послал-де их темник Батар-бек да по два рубли серебряных дал им и сулил боярами сделать, как татары Москву возьмут. А ишо прибегали смерды мои от Чёрного озера, их пожгли татары, а татар тех твои кметы побили и сотника ихнево, татарского, к тебе языком повели. Ишо было третьего дни посольство воинское от князя Олега, и от Мамая к Олегу тож, а с чем посольство, тово мне сказано не было, только велено от князя сидеть и ждать, да привечать ратных людей, сколько бы князь ни прислал, да кормов для тово держать наготове поболее. Я смекаю, в Холщове думает Олег опору кормную иметь для своей рати, а более тово не смекаю. Слышно, государь наш великий, будто войско ты сбираешь. Тяжко мне, рабу твому, о том слыша, в Холщове под князем рязанским сидеть. Вели, государь, и приду я к тебе с людьми верными, а оружье мы припасли, и князю Олегу выкуп за себя я пошлю. Ведь сулил ты, Дмитрий Иванович, за службу верную на Москву меня взять, да посадить на поместье большое, да пять лет беспошлинно торговать в землях твоих. Мне уж и сниться стало, как я вольным-то купцом служить те стану, богатства твои государские множить, ремёсла налаживать. Ведь под сильной твоей рукой какая жизнь славная нам, людям торговым да хозяйственным, и обидно мне, коли встречу московских купцов, кои торг ведут на полушки да сухари квасом запивают. Им не дело вести, а скот пасти, да и то рази што баранов. Для дела твово ратново, для избавления Руси от поганых шлю те с человеком верным шкатулку сию. Наполнял я её по золотинке да по камешку все годы, кои тебе служил, притворяясь холопом рязанского князя. А список добра прилагаю. Смилуйся, государь, возьми Федьку к себе.

Припадает к ногам твоим царским раб твой и в здешней, и в загробной жизни Федька".

Долго молчал Фома - ворочал мысли. Мог ли подумать, что Федька Бастрык, злобный цепной пёс рязанского князя, мордоворот и шкуродёр, ненавидимый крестьянами, был человеком Дмитрия, по его воле сидел близ границ Золотой Орды соглядатаем, приманивал на холщовские огоньки людей хана, выуживал от них нужные сведения! Значит, и Федька положил свою жизнь на то дело, к которому звал народ отец Герасим, которому отчасти служил и атаман Фома. Да ещё и золото копил для Москвы. Сколько же у князя таких людей сидит на русских границах и в Орде? Ведь кто-то же приносит Бастрыку вести - те, что он шлёт в Москву. Фоме показалось, будто он последние годы ходил окольными тропинками, где-то в стороне от налаженной всерусской работы, которая готовила могилу ордынскому чудищу. Его услуги московскому князю казались Фоме малозначащими. Ненавидел Фома бояр да их тиунов за то, что шкуру с народа драли, но ведь не всё же для себя драли. На то добро, что он держал в руках, пожалуй, сотню воинов можно одеть в боевые доспехи, выучить и в поход снарядить. Вот и золотое кольцо с изумрудом - то, что слезами отлилось деревне, тоже здесь. Выжал Бастрык пот и кровь из мужиков, а из того пота и той крови десяток броненосных воинов встанет и выйдет в поле, защищая мужиков от полной погибели, их жён - от позора, детей - от рабства. Мало, выходит, смотреть на мир глазами холопа да смерда... Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст... Может, прав Бастрык - коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбережённого хлеба?.. Но душа Фомы бунтовала против этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из здоровых не заговорён от болезни. Не ради ли "слабых" существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где - два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтобы ещё сильнее стать? Этак далеко зайти можно... Хмуро сказал:

– Не пойму, Федька, коли ты на такой важной службе у князя, зачем открылся?

– Не всем открылся, тебе лишь. Кто ж не ведает, што Фома Хабычеев в московских землях только не разбойничает? Твоя служба князю Дмитрию далеко слышна... Да и недолго мне тут сидеть осталось, не нынче-завтра уйду со своими.

– Моя служба тебе, Федька, - неведома. Да она - и не по твоему уму. Но ты гляди: коли от князя слова нет - сидеть тебе здесь надобно.

– Того и боюсь, што оставит. Ныне-то вроде право есть уйти: слышно, рать скликает Дмитрий. Как-нибудь вывернусь, он помнит старые заслуги.

– Гляди... Однако заговорились мы, вот-вот петухи запоют, да и проснётся кто из твоей стражи, - Фома усмехнулся.
– Оружие мы у тебя заберём. Пойдём к Дмитрию, с оружием-то охотнее примет. Эту шкатулку ему вручу с твоей грамоткой. Там про верного человека сказано, вернее и не сыщешь.

– Твоя воля, - буркнул Бастрык.

– Аль не веришь?

– Тебе-то верю.

– Ин и добро. Другие о ней и не прознают.

Фома завернул шкатулку в тряпицу, перевязал шнуром, спрятал в суме среди дорожной рухляди, глянул в лицо Бастрыка.

– И вот о чём Христом прошу тебя, Федька: не дай помереть от голода вдовице с её сиротами - той, што в крайней избе живёт, у поскотины.

– Не из-за неё ль ты явился, благодетель?

– Из-за неё тож.

– Не помрёт, не бойсь. Седмицу назад отрубей давал, с новины дам. Кабы не зловредничала, ситные ела бы.

– Смотри, Федька, - произнёс Фома.
– Пощадил тебя ныне, знаешь почему. Чую - есть за тобой правда, её уважаю. Но и мою правду ты уважай. Чья выше - Господь рассудит, я же от своей не отступлю до смерти. Для меня всяк человек - живая душа. Коли не будешь давать той бабе хлеба и молока, штоб самой хватало и детишкам, - под землёй сыщу. Ни ордынский хан, ни государь московский или рязанский со всем войском тебя не спасут. Мой глаз отныне на тебе до окончания века - заслужил ты от народа сей "почёт". А слово Фомы тебе - ведомо.

– Ладно, - в лице Бастрыка мелькнула растерянность.
– Будет работать - всего получит.

– Так ты дай ей работу. Ни одна русская баба от работы не откажется. Ведь и рабочую скотину кормить надобно, Федька, чтобы толк от неё был, - тебе ли того не знать? Хозяин тож! Поди, баба под юбку не пустила, дак ты её со света белого сжить вздумал. А к Дмитрию просишься. Он за этакие штуки своим тиунам головы скручивает, даже бояр не щадит. В церковь ходи почаще, душу разбойную просвети - иначе тяжко и страшно помирать будешь, попомни моё слово.

Бастрык промолчал. Фома открыл дверь, позвал людей. Ключница обнимала девушку и таким взглядом окатила Бастрыка, что тот съёжился. Серафима, оказывается, вышла поспать от духоты в сени, потому разбойники её и не заметили, и возни в светёлке она не слышала. Разбудил её вскрик Дарьи...

– Што, батюшка, - спросил Ослоп, играя ножом на поясе и поглядывая на Дарью, - здеся его прирежем аль во лесок отведём?

Серафима замерла, Дарья ойкнула, Фома усмехнулся:

– Жалеешь его, красавица? А зря. Он твоей чести и красы не пожалеет, дак ты ножичек-то не выбрасывай.
– Оборотился к корявому разбойнику.
– Возьми меч по руке и броню, потом других с улицы пришли за оружием. Ты, Ослоп, тож вооружайся.

– Мне без брони вольготнее, батюшка, - улыбнулся парень.
– Да и кистенём сподручнее, нежель мечом да топором.

– Слушай, что говорю, - нахмурился Фома.
– Не купцов потрошить пойдём - на битву против нехристей станем. Там кистенём не больно намахаешь.

Усилие мысли отразилось на лицах разбойников, они начали вооружаться. Потом входили по двое другие, и каждый выбрал оружие по руке, броню по плечам.

Наконец в тиунской опочивальне остались Бастрык, Фома, Ослоп и обе женщины.

– Вот што, красавицы, - сказал Фома.
– Нынешнюю ночку спали вы и даже снов не видели. Так ли?

Женщины молчали.

– Так ли?
– спросил Фома суше.

– Так, батюшка, - закивали женщины.

– То-то. Язычки замкните покрепче. Оброните словечко - оно што ниточка. Княжий исправник потянет, да и с язычком все жилушки вытянет.

Серафима перекрестилась. Фома подошёл к денежной груде на столе, взял серебряный рубль, попробовал на зуб, повертел, кинул в суму.

– На прокорм мово войска. Не зря же оно нынче старалось. Прощайте, красавицы, и ты, Федя, прощевай, да уговор помни.