Поле Куликово

Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде ещё до того, как её отец стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью бы взял в жёны дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на престоле Орды. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал - одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многожёнство - Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Дмитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через неё Мамай привязал бы к себе Русь, сделал её опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жён где угодно, только не в Орде...

Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что его единственная любимая дочь - от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она подтвердила, что воин её не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить её детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хоть Мамай и не скупился, арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, что они задохнулись в трюме судна с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Наиля не продлила её жизни. Мамай замечал: русские пленники - сильны и крепки, пока у них остаётся в жизни надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.

Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жён. Он даже подумывал, что русская религия - права, запрещая многожёнство. Чувствовать себя счастливым можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что они родились от разных жён. Не раз во снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему рабыней, которая имеет над ним власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остаётся его дочерью, если даже она - от рабыни. Вон Бейбулат - хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатёр наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее...

Утром, едва над краем степи возник раскалённый обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зелёные и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взрёвывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все остановилось по краям поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошёл мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли нукеры-телохранители с обнажёнными мечами на плечах. Правитель был в зелёной чалме и халате из синего шёлка, под которым угадывалась броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, юные, свежие или покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли сборище воинов и табунщиков. Знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приёмы послов и мужские празднества, им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде уничтожались исламом. Наиля устремила на отца глаза, но потом опустила. Мамай улыбнулся дочери, боковым зрением замечая, как разглядывают её молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремлённых на царевну, читались такое обожание и такая тоска, что Мамаю стало страшновато. Дочь же и глазом не поведёт на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, стоящего посреди свиты в полосатом наряде.

– Царевна!
– сказал Мамай.
– Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.

Девушка поклонилась:

– Благодарю, повелитель.

Среди свиты прошёл говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, он сказал:

– Хан Бейбулат! Ткани и меха, серебро и сахар нашим удальцам приятнее получить из рук царевны, а чаши с кумысом и вином - из рук княжон. Но тех, кто проявит особое мужество, мы наградим оружием. Моим именем вручать его будешь ты.

Бейбулат отделился от свиты, поклонился Мамаю, обжёг взглядом Темир-бека, потом свиту, покосился на сидящего недалеко русского посла в высокой бобровой шапке, вышитом светлом охабне и красных сафьяновых сапогах. Рус выглядел нарядно, и это бесило Бейбулата.

От ближней палатки появилась цепочка босоногих рабов, согнутых под тяжестью подарков. Тут были груды шелков, аксамита, парчи, белоснежной льняной ткани, какую умеют выделывать лишь русские и литовские мастерицы, куски цветного сафьяна и восточной камки, немецкие и голландские сукна, разузоренные кувшины и чаши, перевязи со сверкающими металлическими бляшками для победителей, мешочки, набитые сахаром, украшения для конской сбруи и бурдюки с вином и кумысом. Один из рабов держал поднос, наполненный мелкой серебряной монетой московской чеканки. Свита и гости встречали каждого носильщика говором, глаза осматривали богатство, которое вот-вот уплывёт в руки джигитов. Мамай, тая усмешку, косился на русского посла: пусть видит, что правитель Орды твёрд в своём слове - большинство присланных Дмитрием подарков достанется воинам Орды. Однако лицо Тетюшкова не выражало ни гнева, ни обиды, глаза равнодушно скользили по тем богатствам, которые он доставил Мамаю. Может, Тетюшков приметил, что ни ларца, набитого золотом, ни чёрных соболей рабы не вынесли.

Разложив дары подле царевны, носильщики удалились.

Наиля что-то сказала подругам, и две из них со смехом вскочили, потом уселись на бурдюках. Они станут наполнять пиалы, а чтобы струя из трубки, вделанной в бурдюк, шла с напором, на нём надо сидеть. Перед Мамаем положили три кривых меча с серебряной насечкой в виде арабской вязи по стали клинков. "Всякому воздам по делу его", - прочёл Мамай на ближнем, хмыкнул и задумался. Наконец, Бейбулат подал знак, на пиках воинов-сигнальщиков взвились условные значки, и по рядам участников праздника, обступивших ристалище, прошло движение. Десятки богатуров, обнажённых до пояса, выступили на поле и поклонились повелителю. Они разбились на пары, схватились за руки, наклонив головы, закружились, норовя бросить друг друга на землю или хотя бы заставить оступиться. Под солнцем лоснилась смуглая кожа борцов, бугрились мышцами плечи и спины, слышалось топтание ног, поединщики шипели друг на друга, хрипели и хукали - от этой картины веяло дикостью.

Зрители отзывались криками, когда кто-либо из борцов спотыкался, касался коленом или рукой земли, - этого было довольно, чтобы судья, ходивший за поединщиками по пятам, засчитал поражение. Побеждённый прятался за спины зрителей, а победитель, растопырив подогнутые руки, орлиным скоком проходил вдоль рядов - к кошме, на которой отдыхали выигравшие первую схватку.

Начальный круг казался долгим, борцы подобрались достойные друг друга, и их силы были ещё не растрачены. Последующие круги шли быстрее, наконец, на поле остались двое. В одном Мамай узнал могучего кривоногого воина из тумена Темир-бека - он первым рубил шёлковый платок. Другой - длинный, сухощавый, изворотливый. Он и последнего соперника едва не выманил на ложный приём, однако его падение не сработало, кривоногий устоял, рывком притянул соперника к себе, оторвал от земли и швырнул так, словно хотел убить, - и убил бы всякого другого, но этот извернулся в воздухе, упал на четыре конечности, вскочил и под смех зрителей нырнул в их ряды. Победитель прошёл тяжёлым скоком мимо свиты. Мамай, оживившись, велел наградить всех, кто прошёл испытание первым кругом, соразмерно отличиям. Пока борцы получали подарки из рук царевны, которой помогали юртджи и слуги, а потом угощались кумысом, выдавленным из бурдюков задами смешливых белозубых княжон, Мамай спросил Тетюшкова: есть ли такие богатуры у Дмитрия? Посол похвалил силу и ловкость борцов, но в сравнениях был осторожен: у нас иные правила - противника кладут на обе лопатки, иначе он не считает себя побеждённым. Мамай промолчал.

Начались состязания в скачке и джигитовке. Воины на всём скаку вставали в рост на седле, проползали под брюхом лошади, бежали рядом со скакунами и вновь садились верхом, подхватывали брошенные на землю копья и мечи, меняли коней и менялись конями, поражали мишени, изображающие вепрей, куланов и волков. Любая неудача выключала воина из числа соревнующихся, и постепенно всё меньше джигитов оставалось на поле. Но крики нарастали. В эти минуты всякий, кто следил за всадниками, понимал, что здесь собрались люди, неотделимые от лошади и седла, кочевой народ, государство, где в сёдлах и кибитках о четырёх колёсах работают, едят, спят, любят, воспитывают детей, торгуют, ссорятся и сводят счёты, - делают всё то, что другие народы делают в своих сёлах и городах. И взоры зрителей всё больше приковывал всадник в пурпурном плаще на сухоголовом коне, на каких ездили воины сменной гвардии. Никто так не бросал аркана, никто так не держал копья, никто так не поражал на скаку трудную цель. Мамай прищёлкивал языком, косился на русского посла, замечая, как этот гордец с холодными глазами качает головой и теребит бороду. Столько удальцов сразу ему вряд ли доводилось видеть. Силён - Мамай, ох силён!

Строй воинов на поле разомкнулся, в облаке пыли возник табунок, и от него джигиты отбили трёх светло-гнедых коней. Приземистые, большеголовые, с тёмными ногами и такими же тёмными узкими ремнями вдоль хребтов, они сразу приковали внимание своей непохожестью на обычных коней. Их сбитые тела дышали напряжением страха и ярости. Это и были дикие лошади, загнанные в табун и доставленные на праздник. Жеребец, покрытый плотной золотистой шерстью, оскалясь и прижимая уши, устремился к сидящим на возвышенности людям, которые, наверное, казались ему не такими страшными, но стражники загукали, взмахнули копьями, и он метнулся назад, увидел разрыв в человеческой стене. Жеребец скачками устремился в брешь, уводя двух других дикарей, но уже по знаку распорядителей праздника вслед за ними устремились конные джигиты. Впереди, припадая к гриве, летел всё тот же всадник в пурпурном плаще, другие отставали. И было видно теперь, что сухоголовый жеребец - не лучше других скакунов, всё дело - в наезднике, чьей волей жил этот конь. Охотник настиг жертву, в воздухе мелькнул аркан, и дикий жеребец вздыбился, запрокинул голову, храпя, упал на колени, повалился на бок. Два других дикаря уносились в степь. Крики изумления проносились над толпами зрителей: осёдланный конь стоял неподвижно, а всадник в пурпурном плаще сидел на спине дикого скакуна. Мамай вскочил, его руки рвали халат на груди. Миг - и другой ошеломлённый зверь стоял на коленях, задохнувшись в петле аркана, но вот он почуял на спине ношу, своей незнакомостью страшнее барса или медведя, и тогда в ужасе и ярости он встал - сразу на задние ноги. Живая ноша прилегла к его гриве. Жеребец упал на передние копыта, поддав задом с такой силой, что ни один известный ему хищник не удержался бы на его спине. Однако двуногий зверь лишь покачнулся, и аркан снова перехватил дыхание. Но теперь жеребец не хотел и дышать. Пока оставались силы, он начал делать скачки, дугой выгибал спину, бросаясь во все стороны, а враг оставался на спине, его ноги всё увереннее охватывали бока лошади. Из светло-гнедого жеребец стал тёмным, пот струями тёк по груди и бокам, изо рта била желтоватая пена, сквозь сдавленное горло рвался хрип, и с ним уходили силы. Тогда, подломив ноги, дикарь повалился на бок - подмять, раздавить ношу, но, когда он падал, человек уже стоял рядом, и аркан перехватил последнюю щель в горле. Конь затих, поднялся с колен, весь дрожа, хватая воздух, ловя момент для рывка, а петля натягивалась, и в замутнённом глазу коня, там, где плавало отражение врага, появилась слеза. Человек, усиливая натяжение аркана, шагнул ближе и оказался на спине коня. Жеребец вздыбился, ударил всеми четырьмя копытами, ринулся в степь, встал, потом опять бесился и сунулся вбок, зашатался, грохнулся на землю, судорожно ударил вытянутыми ногами, по коже пробежала дрожь, голова откинулась, на остановившийся глаз легла пыльца. Сердце дикаря не выдержало поражения и рабства.

В Орде знали, что приручить дикую лошадь нельзя, но в Орде ещё не видели, чтобы кто-то осмелился сесть на неё. Победитель вернулся к толпе джигитов на своём гнедом скакуне.

– Иди, повелитель зовёт, - сказали ему.

Воин приблизился к Мамаю, опустился на колени.

– Хасан, - заговорил Мамай.
– Недавно я приблизил тебя, сделав начальником десятка моих нукеров. Сегодня ты снова заслужил награду, прославив мою личную тысячу и весь тумен.
– Мамай повёл сощуренным глазом в сторону свиты.
– Наян Галей может гордиться таким сыном. Постарайся к нынешней награде поскорей прибавить новую. Бейбулат!..