Полёт шмеля

Иветта Альберовна живет в Северном Чертанове. Не рядом с моим Ясенево, но и не другой край Москвы, крюк, но не бог весть какой, тем более по вечернему времени. Около ее подъезда темнота, и я отправляюсь проводить Иветту Альбертовну до двери.

— Еще раз благодарю вас, Леонид Михайлович, за чудесный вечер, за книгу, — принимается прощаться Иветта Альбертовна, отворив дверь и становясь на пороге в проеме.

— Это вы мне позвольте поблагодарить вас за ваш интерес к моим стишатам, — ритуально расшаркиваюсь я в ответ и вдруг, неожиданно сам для себя, беру ее руку в свои, наклоняюсь и целую запястье. — Мне было приятно, что вы сидели в зале.

И что заставляет меня целовать ей руку и добавлять фразу с ключевым словом «приятно»? Это уже не имеет никакого отношения к ритуалу.

— Что-то ты телишься, — только я оказываюсь в машине, говорит Костя, перебравшийся, пока я провожал Иветту Альбертовну, на переднее сиденье. — Девушка, по-моему, готова к твоим объятиям.

— Не факт, — устраиваясь на сиденье, отзываюсь я, словно лишь неуверенность в ее готовности и удерживает меня от того, чтобы заключить ее в свои объятия.

— Включим, может, радио? — предлагает мне Костя.

Я тыкаю в красную кнопку на панели приемника. Радио у меня настроено, естественно, на «Эхо Москвы» — какую еще станцию может слушать человек нашего круга? Раньше было слушали всякие, а теперь осталась одна.

И сразу мы, только в динамике возникает голос диктора, просвещаемся: сегодня в Центральной клинической больнице, иначе, в Кремлевке, в пятнадцать часов сорок пять минут скончался первый президент России Борис Николаевич Ельцин.

— Ты слышал?! — восклицает Костя — словно я мог не слышать прозвучавшего сообщения.

— Слышал, — отзываюсь я.

— Нет, а почему столь вяло?! — так же восклицанием вопрошает Костя. — Это же Ельцин, не кто-то!

— И что я теперь должен? — спрашиваю я.

— Ну как, — Костя потерян. Он явно ожидал от меня реакции, если и не столь бурной, как у него, то хотя бы похожей. — Тебя что, не трогает это известие?

— Не больше, чем всякое другое такое о незнакомом человеке, — говорю я.

— Ну ты, ну ты! — Костя возмущен. — Вы тут совсем забыли, что он сделал для России!

— Вот лучше бы он ничего для нее не делал. — Я веду машину и намеренно не позволяю себе Костиных эмоций, я должен быть спокоен, уравновешен. — А ты, если бы здесь остался, уже был бы не рядом со мной, а там, где не разговаривают.

Костя затыкается. Я, конечно, применил болевой прием, но уж так человек устроен: не почувствовав боли сам, не понимает чужой.

— Что, телефон у нее по-прежнему не отвечает? — спрашивает он потом.

Я взглядываю на него. Ах, Костя, милый мой. Пробрало.

— Нет, — говорю я, вновь устремляя взгляд на дорогу, — не отвечает.

* * *

Евдокия объявляется назавтра утром, и довольно рано. Мы с Костей еще спим, и я вылетаю к телефону на звонок из постели.

— Ты еще дрыхнешь?! — слышу я в трубке исполненный энергии голос Евдокии. — Как можно, когда ты мне так нужен!

В этом ее исполненном энергии голосе ни тени вины за вчерашнее, напротив: это я виноват, смею спать, когда нужен.

— Ты почему вчера не пришла? — встречно спрашиваю я.

— Не получилось, — коротко, как о чем-то несущественном, отвечает она.

— А что у тебя было с телефоном?

— Что такое у меня было с телефоном? — подобием эха отзывается Евдокия.

Вертел ревности просаживает мне кишки, желудок, селезенку, пищевод с трахеями, вылезая из гортани, и электрический жар гриля тотчас начинает поджаривать поросеночка.

— Он у тебя был отключен.

— Ну да, я его отключила, — с охотой подтверждает Евдокия.

— Что у тебя произошло, что ты не пришла и еще отключила телефон?

— Да ты меня ревнуешь, что ли? — В голосе Евдокии возникают снисходительно-успокаивающие, кроткие нотки. — Папа у меня приехал. Не предупредил, ничего. Звонок в дверь, открываю — он на пороге. Я тебе из-за этого сейчас и звоню.

— Из-за приезда отца?

— Из-за приезда отца, — покладисто, все с теми же нотками кротости отвечает Евдокия.

Что же, как ни дико ее объяснение, мне придется принять его. Что мне остается еще.

— При чем здесь вообще твой отец? — только и спрашиваю я.

— Давай встретимся, я тебе все объясню, — говорит Евдокия. — Как скоро ты сможешь выехать?

Она просит меня встретиться где-нибудь на полдороге. И совсем не нужно никакого кафе, как она обычно любит, можно просто пересечься — и поговорить, да и прямо в машине.

— У тебя сейчас, после ремонта, не машина, а зверь, — льстит мне Евдокия.

— Давай встречаемся часа через полтора, — говорю я.

— Через час, — предлагает она мне.

Через час — это нереально, учитывая, что, кроме умыться — побриться, сварить-хлобыстнуть кофе, мне еще предстоит мчать на своем корыте, объезжая утренние пробки.

Но она настаивает.

— Хорошо, через час, — соглашаюсь я. — Только тебе почти наверняка придется полчаса ждать меня.

Ждать меня ей приходится не полчаса, а полный час: автомобильные пробки — сама сущность нынешней московской жизни.

Когда, припарковав машину в условленном месте, я вижу ее бегущей ко мне, всей своей перекрученно-сжавшейся фигуркой, свидетельствующей о том, как замерзла, я жду — ко мне рядом сядет сейчас само воплощенное негодование, но нет: Евдокия — сама покладистость и смиренство.

— Да, ты был прав, — с шелковой интонацией говорит она. И просит, засунув руки между коленями: — Сделай печку пожарче, пожалуйста.

Я задаю печке такой режим, что снизу по ногам начинает веять, будто от доменной печи.

— Что произошло? — спрашиваю я.

Того, что мне выдает Евдокия, я бы не смог предположить, даже обладай фантазией, о которой говорят «буйная». Моя радость просит меня ни много ни мало как послужить у ее отца личным водителем.

— Нет, ты не думай, что я тебя прошу об этом как об одолжении, — говорит она. — О наших отношениях он вообще не должен знать! Ничего, ты понял?!