Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)

Сделав все, что могла, Робин прикрыла измученное тело отца чистым одеялом и нежно погладила мягкие, заботливо подстриженные волосы. Фуллер Баллантайн открыл глаза, бледно-голубые, как полуденное африканское небо. Последние лучи заходящего солнца проникали в пещеру, загораясь рубиновыми искрами в волосах дочери, склонившейся над отцом.

В пустых глазах больного что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, губы приоткрылись. Фуллер Баллантайн дважды попытался заговорить и наконец произнес что-то, так хрипло и тихо, что Робин не расслышала. Она придвинулась ближе.

— Отец?

— Хелен! — послышалось яснее.

При звуке материнского имени к горлу Робин подступили слезы.

— Хелен, — в последний раз выговорил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.

Робин долго сидела рядом, но отец больше не вымолвил ни слова. Имя жены было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, — теперь эта ниточка оборвалась.

Угас последний луч дневного света. Робин оторвала взгляд от отцовского лица и впервые заметила, что с полки на стене пещеры исчезла жестяная коробка.

Уединившись за тонкой стеной из тростника, Зуга торопливо просматривал сокровища из жестяной коробки, используя в качестве стола крышку несессера. Ужас от встречи с отцом давно забылся под впечатлением от найденных сокровищ. Майор Баллантайн понимал, что отвращение и стыд вернутся и ему предстоит принимать трудные решения, для которых понадобится вся сила характера. Возможно, придется использовать авторитет старшего, чтобы заставить Робин согласиться на компромиссный вариант истории поисков Фуллера Баллантайна и положения, в котором он был найден.

В коробке лежали четыре дневника в кожаных и парусиновых переплетах, каждый по пятьсот страниц, заполненных с двух сторон подробными записями и нарисованными от руки картами. Кроме того, там оказалась пачка в двести—триста листов, связанная веревкой из коры, и простой деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, так что от них почти ничего не осталось. Во второй бутылочке вместо чернил была дурно пахнущая смесь жира, сажи и растительных красок, очевидно, состряпанная Фуллером самостоятельно, когда запас готовых чернил подошел к концу.

Последний дневник и большая часть отдельных страниц были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, делая написанное еще более неразборчивым, — к тому времени руки Фуллера Баллантайна страдали от болезни не меньше, чем мозг. Первые два дневника были написаны хорошо знакомым мелким и четким почерком, который позже переходил в размашистые кривые каракули, столь же причудливые, как и некоторые мысли. История безумия отца представала во всех отвратительных подробностях.

Листы дневников не были пронумерованы, и даты соседних записей разделялись длительными перерывами, что облегчало Зуге работу. Он читал быстро, привыкнув к этому в годы службы в полковой разведке, где ежедневно просматривал огромное количество донесений, приказов и ведомственных инструкций.

Первые дневники содержали подробные описания пройденной местности, скрупулезные измерения небесных тел, данные о климате и высотах над уровнем моря, дополненные тонкими наблюдениями о характере и обычаях населения. Путевые заметки перемежались жалобами и обвинениями в адрес властей, в частности, директоров Лондонского миссионерского общества и «имперской канцелярии», как Фуллер Баллантайн называл министерство иностранных дел.

Он подробно описывал причины, вынудившие его покинуть Тете и отправиться на юг с плохо снаряженной экспедицией, а затем вдруг посвятил две страницы описанию сексуальной связи с бывшей рабыней из племени ангони, получившей при крещении имя Сара. Фуллер подозревал, что она носит его ребенка и откровенно признавался, что намеренно бросил ее: «Беременная женщина, даже выносливая туземка, затруднит движение экспедиции, а служение Господу не терпит промедления».

Хотя то, что Зуга наблюдал в пещере на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, майор не мог с этим примириться. Острым охотничьим ножом он вырезал из дневника позорные страницы, скомкал их и бросил в костер, бормоча:

— Старый черт не имел права писать такую грязь.

Еще дважды он находил на страницах дневника сексуальные эпизоды и тщательно их удалял. Дальше почерк автора дневников начал ухудшаться, а четкая логика то и дело сменялась диким бредом и болезненными измышлениями.

Фуллер все чаще провозглашал себя орудием Божьего гнева, разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Откровенно безумные страницы Зуга также предавал огню. Робин еще не спустилась с вершины холма, и до ее возвращения майор торопился уничтожить все позорные свидетельства подобного рода, в уверенности, что, защищая добрую память об отце и его место в истории, он действовал в интересах потомков, старался ради Робин и самого себя, их детей и внуков.

Было жутковато наблюдать, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой земле постепенно уступала место жгучей безрассудной ненависти. Он много возмущался народом матабеле, который называл ндебеле или амандебеле: «Эти люди-львы не признают никакого Бога, питаются полусырым мясом и напитком дьявола, поглощая и то и другое в немыслимых количествах. Их любимое развлечение — пронзать копьями беззащитных женщин и детей. Правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самое кровожадное чудовище после Аттилы».

К другим племенам он относился с не меньшим презрением. «Розви — народ хитрый и скрытный, трусливые и вероломные потомки жадных до золота работорговцев, которых они называют мамбо. Династия мамбо была уничтожена разбойниками ндебеле, их собратьями — шангаанами из Гунгунды и кровопийцами ангони».

Племя каранга, по мнению Фуллера, — сборище «трусов и почитателей дьявола, что засели в пещерах и крепостях на вершинах холмов, творят неслыханные святотатства и оскорбляют всевышнего своими богохульными обрядами, которые совершают в разрушенных городах, где когда-то правил их Мономотапа».

Упоминание о Мономотапе и разрушенных городах приковало взгляд Зуги. Он с нетерпением стал читать дальше, ожидая найти подробности, но мыслями Фуллера завладели другие идеи, он перешел к теме страданий и жертвенности, столь любимой христианскими проповедниками.

«Благодарю Господа, всемогущего отца моего, за то, что Он избрал меня своим мечом и в знак любви и снисхождения отметил меня. Сегодня утром, проснувшись, я узрел стигматы на ладонях и ступнях, рану на боку и кровоточащие царапины на лбу от тернового венца. Я ощущал ту же сладостную боль, что терзала самого Христа».

Болезнь охватила мозг, поразив центры зрения и осязания. Вера Фуллера Баллантайна превратилась в религиозную манию. Эту страницу и несколько последующих сын также вырезал и бросил в пламя костра.

За бредовыми рассуждениями шли страницы, полные здравого смысла, — болезнь захлестывала мозг и спадала, как прилив и отлив. Следующая запись в дневнике была датирована пятью днями позже сообщения о стигматах. Начиналась она с наблюдений за положением небесных тел в точке неподалеку от того места, где сейчас сидел Зуга, если верить хронометру, который не сверяли почти два года. О стигматах больше не говорилось ни слова — похоже, они исчезли таким же чудом, как и появились. Краткие содержательные записи были сделаны прежним аккуратным почерком.