Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)

Носильщики, видя мое состояние и зная, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но прежде разграбили лагерь и унесли все ценное, включая ящик с медикаментами. Со мной осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она прибилась к экспедиции, но теперь вижу в этом промысел Божий, ибо она, хоть и язычница, своей верностью и преданностью превосходит всех, не считая покойного Джозефа.

Что может человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный самим Господом? Способен ли белый человек выжить здесь? Не останется ли он навсегда чужим, станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лекарства?»

Запись завершалась горестным воплем:

«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести слово твое, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы обратить грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю тебя, Господи, яви мне знак, скажи, что путь мой был верен, а цель — истинна!»

Зуга откинулся назад, закрыв лицо руками. Глаза жгло не только от усталости — он был глубоко тронут. Фуллер Баллантайн легко вызывал ненависть к себе, но презрения не заслуживал.

Робин тщательно выбрала место — на берегу отдаленного бочажка в сухом русле, скрытого от посторонних глаз, — и время, знойный полдень, когда солдаты и носильщики мирно храпели в тени. Фуллеру доктор дала пять капель драгоценной опийной настойки, чтобы утихомирить, и оставила на попечении женщины каранга и Джубы, а сама спустилась с холма к брату.

За десять дней, прошедших с появления Зуги, они едва перемолвились парой слов. Майор ни разу не наведывался в пещеру, и Робин видела его лишь раз, когда спускалась в лагерь за продуктами. Получив через Джубу записку с требованием вернуть бумаги отца, Зуга тут же прислал носильщика с жестяной коробкой. Такая поспешность вызывала подозрение. Взаимное недоверие росло, отношения брата с сестрой ухудшались, и поговорить нужно было немедленно, пока они не рассорились окончательно.

Зуга ждал, как она и просила, у болотца с зеленой водой, в редкой тени дикой смоковницы, и курил самодельную сигару из местного табака. Увидев сестру, он вежливо приподнялся, но взгляд остался настороженным.

— У меня мало времени, милый братец, — ласково начала Робин. Зуга мрачно кивнул. — Отца нельзя оставлять надолго. — Она замялась. — Не хотелось просить тебя подниматься на холм, раз тебе так неприятно. — В глазах брата сверкнули зеленые искры, и она поспешно продолжила: — Нужно решить, что делать дальше, не сидеть же здесь до бесконечности!

— Что ты предлагаешь?

— Отец чувствует себя намного лучше. Я подавила малярию хинином, а другая болезнь… — запнулась Робин, — поддается лечению ртутью. Меня всерьез беспокоит только его нога.

— Ты говорила, что он умирает, — спокойно напомнил Зуга.

Робин, не выдержав, фыркнула:

— Что ж, сожалею, что приходится тебя разочаровывать.

Лицо Зуги превратилось в бронзовую маску. С трудом сдерживая ярость, он хрипло процедил:

— Это недостойно тебя.

— Прости, — виновато потупилась она, потом глубоко вздохнула. — У отца сильный организм, он борется, а еда, лекарства и хороший уход сотворили чудеса. Думаю, если вернуть его в цивилизованный мир и доверить опытному хирургу, можно было бы вылечить язвы на ноге и даже срастить кость.

Майор долго молчал. Его лицо оставалось бесстрастным, лишь глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:

— Отец сошел с ума, ты сможешь исцелить его разум?

— Нет. — Робин покачала головой. — Тут все плохо, но при заботливом уходе в хорошей больнице можно вылечить тело, и он проживет еще много лет.

— Зачем? — спросил Зуга.

— Ему будет хорошо, он будет счастлив.

— И весь мир узнает, что наш отец, великий Фуллер Баллантайн, сумасшедший сифилитик? Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Или даже приукрасить ее, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались все враги!

— Для того ты и подчистил дневники? — Голос Робин звучал необычно резко, даже в ее собственных ушах.

— Опасное обвинение. — Зуга тоже терял контроль над собой. — Ты можешь это доказать?

— Зачем доказывать, я и так знаю.

— Он все равно не может идти с нами, — сменил тему Зуга.

— Сделаем носилки. — Она пожала плечами. — Носильщиков у нас предостаточно.

— Куда ты предлагаешь идти? Обратного пути через горы он не переживет, а дорога на юг не отмечена на карте.

— У отца в дневнике обозначен путь невольничьих караванов, он ведет прямо к побережью…

— А как же экспедиция? — перебил Зуга.

— Мы ставили целью отыскать Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле, — отчеканила Робин. — Отец успешно найден, а фактов для отчета на дороге к побережью наберется предостаточно… Ах да, извини, я забыла про золото и слоновую кость. Это ведь самая главная цель, не так ли, дорогой братец?

— У нас есть обязательства перед попечителями, — упрямо нахмурился брат.

— И никаких обязательств перед несчастным больным человеком? — Робин театральным жестом указала на холм и топнула ногой, что было уже лишнее. Совсем выйдя из себя, она заорала: — Поступай как знаешь, а я забираю отца и отправляюсь на побережье, прямо сейчас!

— Нет, не забираешь!

— Да чтоб ты провалился, Моррис Зуга Баллантайн! Пошел к черту!

Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение. Робин резко развернулась и зашагала прочь, увязая в песке длинными ногами в обтягивающих брюках.

Через два дня Робин была готова выступать. После ссоры у реки брат общался с ней с помощью записок, очевидно, чтобы в будущем иметь письменное оправдание своих действий.

Запрет брать с собой больного сопровождался полудюжиной аккуратно пронумерованных причин, по которым Робин следовало остаться. Она ответила коротким решительным отказом. После этого в маленькой потной ручке Джубы прибыло еще одно послание, составленное в высокопарных выражениях и предназначенное, как с горечью поняла Робин, главным образом для будущих читателей.